и молитвы прочтем! Но лучше уж я буду хоронить селян, чем собственных воев — это понятно⁈ Не затем Михаил Всеволодович нас к Смоленску послал, чтобы я отряд в первой же сече угробил!
Никола не нашелся, что мне ответить — и промолчал. Я же, немного подумав, добавил, чуть успокоившись:
— Воля головы в походе — закон, и ты это знаешь. Так что ваша совесть чиста, и греха на вас никакого не будет. И ежели что случиться с селянами — тогда только я перед Всевышним один в ответе…
…Ждать нам действительно пришлось до вечера. Причем ожидание было не из самых приятных — редкие выстрелы и отдельные, особо громкие крики боли (и женские, и мужские) доносились до засады и за полверсты от деревни. Впрочем, место засады я выбрал на достаточном удалении от села только лишь для того, чтобы тыловой дозор при случае успел бы предупредить нас об опасности… А также, если бы нам пришлось перехватывать на дороге еще один малый вражеский отряд (вряд ли в такой глуши окажется целая хоругвь). В таком случае, черкасы из деревни все одно бы не сумели прийти на помощь соратникам…
Но не только моральные терзания воев были причиной неудобств. Боясь быть обнаруженными, мы расположились на дневку без костров, без котлов, без горячей пищи и тепла — и без движения. Есть ледяную солонину, запивая ее столь же ледяной водой из промерзших бурдюков, наполовину заполненных ледовым крошевом — то еще удовольствие. Небольшие порции солонины можно хотя бы за пазухой согреть — но с бурдюками такого не провернешь…
У всего этого ожидания был единственный плюс — ну нет, пожалуй, даже, два плюса. Первый — это осознание того, что жители небольшого, укрытого в Смоленских лесах хутора все еще живы, хотя бы часть их. А значит, кого-то мы все же сумеем спасти. Наверное… Второй — вои, проникшись ситуацией, здорово загорелись, разозлились. На меня ратники весь вечер косились с черными от тоски и ненависти к ворам глазами, готовые сорваться на командира — но все же не рискнувшие пойти против меня или ослушаться приказа. И тут меня выручило как раз то, что я не стал замыкаться и сквозь губу цедить ответы на вопросы воев — или же брать их на горло. Нет, я объяснил, насколько важна задача, возложенная на нас Великим князем — и как сейчас (особенно сейчас!) важны их собственные жизни для выполнения этой самой задачи.
Так что ратники хоть и со скрипом, но все же подчинились…
Однако, как только начали сгущаться сумерки, ситуация поменялась — все запомнили мое обещание ударить по черкасам под покровом ночи. Мужи подобрались, убрали в сторону весь лишний инвентарь, оставив под рукой только оружие. А кто-то уже потянулся и за бронями… Решив, что время пришло, я начал бодро отдавать приказы:
— Кожемяка, бери трех своих лучников и по одному пистолю на брата, обходите село со стороны леса — если черкасы секрет и выставили, то наверняка лишь в сторону дороги.
Донской казак, оправдывая свое прежнее прозвище, лишь молча кивнул. Я же обратил свой взгляд на долговязого русого стрельца, десятника Григория Долгова:
— Долгов, ты с двумя дюжинами стрельцов остаешься на дороге. Вряд ли кто появится, конечно — но все может быть. Приготовьте пищали к бою — и бдите. Вряд ли ляхи сюда сунутся ночью — но вот из села кто из черкасов может и дернуть… Петро, Адам, Дмитрий… Никола, Черкаш и Соловей — готовьте к бою оставшиеся пистоли, проверьте всю зброю, чтобы не гремела в движение. Панцири одеваем под кафтаны, дабы не сверкали!
Последний приказ я отдаю «штурмовой группе», с которой решил идти на зачистку села. Стрельцов я знаю всех поименно и величаю по имени; ординарца я брать вроде и не собирался — но последний, поднаторев на саблях в учебных схватках со мной, уже не уступает на клинках ветеранам сотни, самым опытным стрелецким рубакам… Оставшиеся — пара казаков, привычных величать друг друга по прозвищам. Черкаш — потому как родом из черкасов, но уже доказавший свою верность в бою и люто ненавидящий ляхов. Соловей — потому как поет неплохо, по крайней мере, на мой вкус. Ну а на вкус прочих — и вовсе отлично!
Мужики, посуровев перед боем (а кто огорчившись, что не берут на дело!), принялись натягивать на себя бахтерецы да кольчуги, проверять развешанное на поясах оружие — сабли, засапожные ножи, легкие топорики-чеканы, пистоли. На счет последних я решил напомнить соратникам:
— Самопалы перезарядите, порох мог смерзнуться, слежаться. Осечки в бою нам не нужны.
Савва Черкаш, тряхнув чубом, хищно улыбнулся:
— Не бывать осечке, голова, не сомневайся!
— Ну, молодцы, коли так…
…И вновь скрип снега под лыжами — только теперь на снег ложится мертвенно-бледный свет луны, «волчьего солнца». И тихо очень, да очень холодно… Мороз к ночи неминуемо усилился — и спасаясь от холода, еще не улетевшие птицы попрятались в дуплах. Схоронилась и прочая лесная живность — в такую пору разве что волки рыщут по округе, сбившись в стаи в поисках добычи. Сейчас их самое время! Но и волчьего воя покуда не слышно — село же после дневной вакханалии словно вымерло, ни корова не замычит, ни пес не залает. Последних, быть может, как раз и перебили за то, что лаяли — а то и на воров бросались, защищая хозяев. Но неужели всю скотину погубили⁈ Без скотины селянам не выжить… А может, просто притихла живность на ночь? В конце концов, и кони ведь молчат, не выдадут себя ни ржанием, ни коротким всхрапом.
Но все одно — как-то тяжело на сердце, тоскливо в предчувствие худшего…
Мы пока что не выходим на открытый участок поля, а следуем по лыжне за казаками головного дозора, вооруженных луками. Если что — на них вся надежда, должны сдюжить с секретом черкасов бесшумно! Но тут есть и другая опасность — коли почуют лошади чужаков, могут встревожиться, всполошить воров… Но все же весьма велик шанс того, что нагулявшись, черкасы в себя придут не сразу — а когда придут, мы открытый участок поля уже минуем!
Ждать приходится, как кажется, недолго, не более двадцати минут — хотя мне они показались уж больно тягучими, длинными. Но вот подал условный знак уханьем филина Кожемяка — и мы со всех ног рванули на лыжах уже через поле, к деревне!
Лыжи… Снегоступы, не иначе! Местные называют их «артами» — короткие, широкие и тяжелые, и палок к ним нет. А все одно пытаемся скользить по снегу со всей возможной скоростью, разгоняя кровь и горяча тело перед скорой схваткой!
Лишь бы обойтись в ней без потерь…
Не зря я выбрал Кожемяку старшим над казаками — в лесу тихо, а по полю нет да нет, да подует ветерок. Но опытный «вольный воин», не раз бывавший в засадах на шляхах, ожидая крымских татар да ногайских, знает и особенности лошадей — а потому сумел зайти к селу с подветренной стороны, так, чтобы кони наш запах не почуяли раньше времени. Теперь же казачки его подобрались к самой околице деревеньки, прошмыгнули промеж домов — здесь и остались, ожидая нас… Но только приблизились мы к избам, как я увидел бледное, бескровное лицо Никиты, и понял — что-то случилось.
И вновь у меня предательски заныло в груди… Стараясь все же не подавать виду, я решительно махнул рукой:
— Говори.
Ответил Кожемяка севшим, надтреснутым голосом:
— Что говорить? Сам сходи до колодца, загляни в сруб. Если еще под воду не ушли…
— Ты о чем⁈
Казак словно ком в горле протолкнул, прежде чем ответить:
— Дитяти там. Мертвые. Вроде трое. Младенца сущие — не пощадили ироды…
У меня с перебоем ударило сердце — но все же я заставил себя спросить:
— Еще?
— Еще мужики порубленные, кто с вилами, кто с топорами, едва ли не у каждой избы валяются. Да бабы в одежке порванной — кому живот вскрыли, кому только горло перехватили… Даже девок совсем мелких не пощадили — те тоже валяются с задранными подолами, да уже остыли… Слишком долго мы ждали, голова. Кажись, нет здесь уже живых, только казаки воровские остались.
С большим трудом мне удалось не взвыть, не закричать в голос! Чуял я, с самого начала чуял, что дело худо обернется — но ведь не настолько же⁈ Только умом понимаю — все одно прав я был, что своих стрельцов и донцов под пули и стрелы черкасов не бросил.
Этим понимаем только в сознании и удержался…
— Я тебя спросил про дозор воровской.
Казак коротко ответил:
— Нет дозора. Или так схоронились, что не видать их совсем…
— Понятно… Все слышали Кожемяку⁈
Я обращаюсь к ратникам, не оборачиваясь к ним лицом — не могу им сейчас в глаза смотреть, не хочу видеть их взгляды…
— А раз слышали — пощады
