за что? Кто вы?!! — рявкнул я.
Но мне не ответили.
Тени исчезли, а весы опустились так низко, что я смог бы сделать шаг на одну из чаш.
Если бы захотел.
Колонны тянулись вверх.
Сознание мутнело и затягивало пеленой.
Ну и галюны у меня. Наверное, мне всё это приснилось от дыма.
Выбраться бы отсюда?
Я собрал остатки сил и шагнул на чашу весов.
— Керо? Таки-ки на керо?
В губы ткнулся мокрый край чашки, и я попытался глотнуть.
Вода оказалась тёплая, терпкая, похожая на травяной отвар. Она едва успела смочить губы, как чашку отняли.
— М-м-м, — выдавил я.
Язык царапал горло.
Было темно, хоть глаз выколи, душно. Пахло дымом. Я попытался пошевелиться, но грудь и живот скололо от боли.
Где я? Почему так темно?
— Керо? — спросил женский голос, отдаляясь.
Я догадался, что женщина говорит не со мной — в комнате есть кто-то ещё.
— Пить… — простонал я.
Женщина — это значит, что я уже в медицинской палате? У меня повязка на глазах?
Похоже на то, я же горел.
Ну ничего, живой — и ладушки. А девушки будут любить и с обожжённой рожей. Главное, чтобы тентакли остались целы.
— Ками на керо-ти — кама-ти… — зажурчал другой голос. Тоже женский, но сухой, надтреснутый.
Старушка, наверное. Медсестры не всегда молодые и красивые. Молодых быстро разбирают. Красивая да молодая сестричка — большой дефицит.
Больно-то как. Ну и гадкий же сон приснился. Зал этот странный с колоннами. Какой-то мальчик. Почему мальчик?
Старушка говорила много и неразборчиво. И ни одного знакомого слова.
Кто же меня подобрал? И что за язык такой странный? «Керо» — это «пить»?
Похоже, одна женщина спрашивает у другой, можно ли мне дать воды, а вторая что-то ей растолковывает.
У меня рана в живот?
— Керо, — раздалось над головой, и чашку снова прижали к губам.
Я глотнул. Горлу стало больно, но дальше вода проскользнула без явных препятствий.
— Ещё, — прошептал я. — Пить. Пожалуйста.
Боль не ушла, но говорить стало легче. И перед глазами немного прояснилось. Я различил смуглую руку, что держала чашку.
Рука была худая, загорелая и… грязная. И рукав был грязный.
Значит, это не госпиталь? Местные подобрали? Но откуда здесь такой странный язык? Никогда не слышал ничего похожего.
— Так-ти кам? — спросил более молодой женский голос.
— Кам-ти, — ответила та, что постарше. — Подумала и добавила: — Кам-та.
Зрение постепенно восстанавливалось. Я уже различал в темноте смутные силуэты женщин в какой-то широкой одежде.
Кое-как приподнял голову, чтобы увеличить обзор, и понял: смотрю кино. «Дерсу Узала» или «Земля Санникова» — что-то вроде.
Полутёмная холодная юрта из жердей и коры. Такие, кажется, называют аил. Свет идёт только через дыру, где вверху сходятся жерди — потому и полутемно.
По стенам развешены всякие нужные в примитивном хозяйстве вещи — верёвки, горшки, одежда. А ещё есть ненужные — куски кожи, украшенные рисунками кошек и значками, похожими на буквы.
Рядом две женщины в длинных рубахах-платьях из грубого полотна, перевязанных верёвочками. Одна помоложе, другая совсем старуха.
Лица не европейские. В них есть что-то монгольское, но как бы не до конца. Я видел и китайцев, и японцев — у них глаза поуже, а лица пошире.
У женщины волосы заплетены в две косы, на шее бусы из кости и дерева. Она мечется между моей лежанкой и старухой, возится с глиняными чашками.
На старухе поверх платья — накидка из шкуры. Волосы заплетены в десятки косичек. В руках — потухшая трубка. И по низу платья — много-много верёвочек.
Старуха сидит посреди аила у очага с котлом и треногой. Но очаг тоже потух.
Вот она наклоняется, выбивает трубку прямо на земляной пол. Берёт что-то круглое.
В глазах у меня мутится и снова наваливается чернота. Я слышу ритмичный стук и заунывное пение.
Не знаю, спал ли я или потерял сознание, но видел, что лежу на лугу, а вокруг меня пасутся красные олени.
Потом голос смолк, и наваждение схлынуло.
Я увидел всё тот же аил, но очертания жердей, коры, женщин — стали рельефней и чётче. Словно глаза как-то приспособились к недостатку света.
Попытался чуть-чуть подняться, чтобы оглядеться получше. И женщина, что была помоложе, помогла мне, подтыкая подстилку.
Оказывается, я лежал на нарах, что устроены по углам аила. А рядом с очагом лежал кожаный бубен, покрытый красными оленями.
Так вот что это был за стук! Старуха била в бубен и пела.
А олени? Спрыгнули с бубна? Этак я сам спрыгну. С катушек. Может, это ещё один кошмарный сон?
— … Если не поможет, то и не заговорит…
Вдруг услыхал я сказанное совершенно понятно, по-русски, вскинул голову на старуху и застонал сквозь зубы.
Движение оказалось слишком резким для меня.
Женщина наклонилась ко мне, пощупала лоб. На вид ей было лет тридцать или сорок — я не очень разбираюсь в восточных лицах.
— Духи украли его разум, кама? — спросила она, с тревогой вглядываясь мне в лицо.
Старуха раскуривала трубочку, и потому не спешила с ответом.
— Разум его остался здесь, — сказала она наконец, выпустив дым. — Видишь, он не дичится тебя и пьёт воду.
— А почему он всё время говорит с духами, кама? — Женщина осторожно погладила меня по волосам.
— Потому что его двойник сейчас в нижнем мире, — пояснила старуха. — И говорит там с нижними духами. А разум его заблудился, и он думает, что и мы с тобой — духи из нижнего мира.
Женщина в ужасе схватилась обеими руками за щёки. Отшатнулась от меня.
— А если он так и будет бормотать на языке духов⁈ — воскликнула она. — Он умрёт? Смотри, он опять глядит, как слепой! Не понимает, в каком он мире. Но сегодня он хотя бы открыл глаза, и лоб его не такой горячий. Попроси ещё духов, кама? Я отдам им последнего петуха. Пусть верхние духи позовут его обратно ещё раз!
Губы у женщины задрожали, она заплакала, но сдержанно, скупо. И тут же вытерла рукавом слёзы.
— Не реви, — пригрозила старуха. — Не по покойнику плачешь. Очнулся — хорошо. Не говорит — значит, такова воля нижнего бога. Не отпускают его духи. Завтра приду ещё камлать. Неси своего петуха.
