— Времени не теряете, — хрипло рассмеялся Марат. С искренним удовольствием рассмеялась и Елена, Елена, несколько минут назад с увлечением говорившая о Рембо: это было мучительно.
— Такое времечко, как нынешнее, терять грех, — усмехнулся гость.
— Эх, будь у Кольки голова на плечах, — Марат опять закашлялся. — С его силами — любое правительство в полдня сковырнуть.
— А что нам с этого за приварок?
— Эх, шкуры вы, шкуры…
Сережины мысли снова вернулись к Зубову: «Ох и наешьтесь каши, Ржевский…» Такую кашу мог бы расхлебать только Платон, непогрешимое чутье которого позволяло ему беспечно разгуливать по Чрезвычайке. «Всю эту публику Платон знает лучше, чем она сама себя знает. Они не могут видеть себя со стороны, а он каким-то образом может наблюдать изнутри весь несложный механизм их душевных движений… Я готов биться об заклад, что он несложен и здесь: я всего-навсего не знаю составных частей. Все должно быть просто, очень просто… Как тогда Платон все расставил на свои места одной коротенькой фразой: Чека — та же малина. Именно в этот момент я понял все. Но, для того чтобы это говорить, он должен был очень хорошо представлять себе, что такое настоящая малина, — этого я не знаю, поэтому я не мог понять этого сам… Господи! Дурак, как же я раньше не понял!»
Сережа тихо рассмеялся, с новым вниманием разглядывая гостя эсеров: казалось, что каждая вульгарная черта этого человека спешила теперь предоставить лишнее доказательство несомненной разгадке.
— Слушай, а это что за фраер? — с вызывающей расстановочкой процедил гость, обращаясь к Марату. — Что-то мне его портрет незнаком. Ты, парень, представься для политесу! Заодно уж скажи, что тебя разбирает, — вместе посмеемся. А то слова не сказал, уставился как солдат на вошь, да еще зубы скалишь. Оно ведь и обидеться можно.
— Если у тебя, — Сережа медленно поднялся и с неподвижным лицом отпечатал один шаг по направлению к Маркизу, — еще раз, скотина, повернется язык тыкать офицеру, в следующую секунду ты у меня окажешься двадцать вторым.
— Миль пардон. — Молодой человек с шутливым испугом, но довольно поспешно отступил к стене. — Не заметил по глупости, что Юденич в Питере.
— Без шуток, скоро будет. Ладно, пошли потолкуем. — Марат, под локоть увлекая гостя к двери, ведущей в комнатку за лестницей, на ходу обернулся к Сереже. — А Вы, прапорщик, все же не у себя на плацу.
Сережа пожал плечами. Собственная вспышка уже казалась ему немного смешной. На некоторое время в гостиной воцарилась неловкое и напряженное молчание.
— Почему Вы сказали — двадцать вторым? — заговорила наконец Елена. — Вы считаете? Зачем?
— Не нарочно. Я не знаю, почему так получается. Может быть — просто хочется знать, сколько раз меня следовало бы приговорить к пожизненной каторге по законам мирного времени. И к смертной казни. Иногда странно осознавать себя убийцей, которому незачем скрываться. Мне девятнадцать лет, убийство в год — не хватило бы моей жизни. После этого довольно смешно вспоминать о нашумевших газетных процессах. Двоих — шашкой. Я делаю сегодня много глупостей. Если бы я пристрелил этого подонка — вышла бы масса нежелательных осложнений между нами.
«А ведь я не поручусь, что не хотел осложнений. Может быть, поэтому я и взорвался. Меня, как мальчишку, против моей воли тащит по течению — и я впервые в жизни хочу провалить порученное мне задание. Более того, я хочу нарушить приказ. Это немыслимо, почти невозможно, — я заставлю себя его выполнить».
— Нет, это не было глупо. Вы были в этот миг невероятно хороши, Вы сами не можете представить — до чего Вы были хороши. — Елена, подошедшая к Сереже, дышала взволнованно и часто. — Вдруг Вы казались таким безобидным щенком, на мгновение мелькнули зубы зверя, который в Вас есть… Господи Боже мой, ведь самое ужасное в том, что Вы правы…
— Я? В чем?
Вопрос был задан машинально: Сережу испугало лицо Елены, исказившееся, как в неожиданном испуге удушья. Еще мгновение — и она, бросившись на диван, забьется в хриплом крике истерического припадка… Этот воющий, захлебывающийся крик выплескивался из ее взгляда, рвался с полуоткрывшихся губ…
Почему он утонул в темноте зрачков, этот крик? Еленино лицо сделалось бесконечно старым.
— Когда был Артюр… когда мы были моложе, — наконец заговорила она, — все было не так… Мы были… гордыми, мы были очень высокими, а теперь-Теперь!.. Бьемся, как мухи, в нами же сплетенной паутине… Артюр еще был жив, когда мы впервые не на словах стали доказывать то, что цель оправдывает… средства… Но тогда еще не было так видно, к чему это приведет… А теперь?! Теперь?
— Послушайте, — справляясь с перехватывающим дыхание спазмом, быстро заговорил Сережа — Зачем Вы берете на плечи мужскую ношу? Такую ношу, зачем?.. Господи, да неужели же эти… Ваши друзья не видят, что вам надо отдохнуть от всего этого кошмара?
— Это невозможно. — Елена, не отводя глаз от Сережиного взгляда, горько усмехнулась. — Поймите, Вы — считаете… А мне незачем считать, во мне давно уже нет ничего, кроме убийства. Я уже не Елена — сгорело все, остался один пепел.
Сереже показалось, что обращенные к нему молящие черные глаза приняли лишенный блеска цвет выжженной земли — вспомнилась сгоревшая после какого-то боя степь на Дону.
— Я уже не могу не убивать, я уже давно — машина, которую кто-то завел… Смысл, который в этом был, тоже сгорел. Вчера — вас, сегодня — бэков, кого завтра? Все смешалось, потерялось все, чему мы служили, — я уже ничего не понимаю… Только привычка убивать — это единственная оставшаяся реальность, без этого меня вообще не было бы… Простите. Я должна привести себя в порядок.
Елена поднялась и неверной, спотыкающейся походкой вышла из гостиной. Сережа остался один.
«Так страшно мне уже не было давно. И такого невыносимого ощущения собственного бессилия я не испытывал даже на Гороховке… Когда до такой степени ничего не можешь сделать…»
Сережа подошел к портрету Рембо, от него — к выходившему в заросший тополями двор окну. Несколько шагов отделяло окно от двери в комнату Марата: до Сережи донеслись невнятные голоса собеседников.
«Но если мы будем некоторое время контактировать… Может быть, все же… Почему — если? Ведь именно для того, чтобы установить этот контакт, я и нахожусь здесь».
Из окна с разбитой створкой потянуло сквозняком: дверь в комнату под лестницей со скрипом приотворилась. Сережа увидел Маркиза, в демонстративно развязной — нога на ногу — позе развалившегося за столом. Маркиз курил, глядя через стол, — видимо, на Марата.
