Взвод Уильяма относился к ударной группе батальона, в чью задачу входил прорыв и закрепление на передовых рубежах. Уже за его парнями пойдут «чистильщики» и «блокирующие», окончательно захватывающие позиции и превращающие их в свои собственные. Взвод состоял из тридцати шести человек, делясь на три группы - атакующая, группа огневой поддержки и резерв. Эти три «кулака» действовали в неразрывной связи, по принципу «камень-ножницы-бумага», прокладывая себе путь при помощи пулеметов Льюиса, огнемета, гранат и винтовочного огня. Если взвод сталкивался с задачей, которая была ему не по зубам, на помощь тут же приходило батальонное тяжелое вооружение – пулеметная рота с Виккерсами, мортиры Стокса и легкие французские 37-миллиметровки на треногах. На этот раз, учитывая серьезность задачи, взводу обещали даже танковую поддержку и собственного бронекорректировщика.
Парадоксально, но при грамотных и умелых действиях стремительно рвущиеся вперед штурмовики, действующие по немецкому девизу «у нас нет флангов!», зачастую несли потери значительно меньшие, чем обычная пехота, прижатая к земле пулеметами, засыпаемая градом снарядов и мин. Всего одна решительная рота могла взять позицию, перед которой полег бы полнокровный полк. С другой стороны, и штурмовой взвод мог быть буквально в считанные секунды умерщвлен удачным залпом или расторопным пулеметчиком. Поэтому союзники учились тщательно разведывать местность, маневрировать, быть сильными, но не упрямыми, выбирая мертвые зоны, просачиваясь один за другим сквозь вражескую оборону, как капли воды через гранитную скалу. Даже сверхтяжелая гаубица не смогла бы разом накрыть взвод в боевом порядке.
Дрегер имел полное право считать себя опытным командиром. Он прошел хорошую школу горного дела, которое само по себе приучает думать и действовать быстро, но осторожно. Затем его грамотно и качественно учили уже в армии, да и сама война – лучший на свете учитель. И все же, каждый раз перед боем лейтенант отчетливо понимал, что он не только боится, но и напрочь забыл все наставления, даже собственный опыт начисто вылетал из головы, полностью вытесненный животным страхом боли, страданий и смерти.
«Я не хочу! Не хочу!!!»
Танк гремел, то карабкаясь на возвышенности, то обрушиваясь вниз почти сорока тоннами своего веса. Броня звенела и стучала, отзываясь на непрерывный вражеский огонь. Уильям смотрел прямо перед собой, вцепившись обеими руками в деревянную доску, заменяющую сиденье и стискивал зубы, стараясь унять нервическую дрожь челюсти.
Мигнула лампочка. Сидящий прямо напротив лейтенанта солдат достал из-за пазухи стеклянную фляжку, оплетенную лозой и, оттянув книзу кислородную маску, вытащил зубами пробку. Сделал длинный глоток, затем молча протянул командиру. Дрегер не чинясь принял флягу и так же отпил.
«Виски – это обычный самогон, забывший свое происхождение», так, кажется, говорил отец…
Емкость прошла по кругу, когда она вернулась к хозяину, тот вытряхнул в рот последние капли и с размаху швырнул ее об пол. Это была своего рода традиция – в самой первой поездке саперы тоже что-то разбили в отсеке, и озлобленные танкисты потребовали, чтобы обнаглевшая пехота все тщательно вычистила. С того дня штурмовики в каждом броске обязательно что-нибудь разливали прямо в танке, как символ надежды на возвращение. Стекло треснуло, но оплетка удержала сосуд, тогда один из бойцов с размаху припечатал флягу ботинком, превращая в груду мелких осколков.
Машину задергало, словно танк забуксовал, водитель то сбрасывал газ, то резко прибавлял оборотов, стараясь преодолеть препятствие. Мигнула сигнальная лампа. Дрегер еще раз окинул взглядом солдат, хлопнул себя по макушке, нахлобучивая поглубже фуражку. Провел по карманам, проверяя на месте ли снаряжение – компас, свисток, ракетница, револьвер, планшет с картой. Напоследок глубоко - во всю глубину легких - вдохнул из кислородного аппарата.
«Марк» остановился, резко, словно якорь бросил, и дальше все происходило быстро, очень быстро.
Саперы бросились к четырем овальным люкам, по два на каждом борту танка. Каждый боец был увешан снаряжением так, что напоминал небольшой оружейный склад, но все ухитрялись не сталкиваться и не цепляться в узком и тесном десантном отсеке. Лязгнули запоры, и «крысы» ринулись на выход. Первым через невысокий порожек шагнул лейтенант, и окружающий мир ударил его сразу, по всем органам чувств.
В первое мгновение, еще даже не коснувшись земли, он ослеп. После полумрака танкового десантного отсека, освещаемого лишь тусклыми мигающими лампами, сполохи огня ударили по глазам как молотом. Прямо перед ним, на расстоянии не более десяти футов пылал «Шершень», не как обычно горят танки – лениво и чадно, а чистым ярчайшим пламенем, словно огромная газовая горелка. Рвущиеся ввысь языки пламени почти не давали дыма, лишь непонятные белесые хлопья, похожие на крошечные перья, танцевали над погребальным костром.
«Это отлетает душа танка», - невпопад подумал лейтенант. Подошвы коснулись земли, он заученно сгруппировался и откатился в сторону, освобождая место следующему бойцу. И Дрегер оглох.
В танке было шумно, очень шумно, но это было лишь бледное подобие устрашающего грохота, что царил здесь, на острие атаки. Огневой вал продвинулся дальше, чтобы не задеть своих, но буквально в сотне футов стояла сплошная бурая стена, подсвеченная багровыми отблесками – сотни, тысячи разрывов, тянувшиеся без просветов покуда хватало взгляда. Однажды Дрегер прочитал в какой-то газете, что основная часть трат экономики на войну – это не техника, и не снаряжение, а боеприпасы. Тысячи тысяч снарядов, каждый из которых представляет собой сложный агрегат из металла, механических устройств и новейших достижений химической промышленности. Тогда он не поверил, теперь же в полной мере осознал, насколько это точное и справедливое замечание. Немыслимое количество снарядов, от небольших, размером с ручную гранату, до огромных полуторатонных «чемоданов», которые приходится поднимать специальными лебедками – теперь обрушивались на землю смертоносным ливнем. Шум, который они при этом производили, даже нельзя было назвать «шумом» или «звуком». Слова просто не могли описать то, что наполнило каждый кубический дюйм воздуха на многие мили вокруг. Это было подобно смертоносной вибрации, она пронизывала последнюю клеточку тела, останавливала сердце и бег крови по жилам. От нее не могли уберечь никакие затычки, накладки и просто ладони, закрывающие уши. Лейтенанту не раз доводилось видеть как солдаты, даже не новобранцы, бросали оружие, забиваясь в любую яму и никакие угрозы, никакой трибунал не мог заставить их идти дальше – так страшен мог быть для человека убийственный артиллерийский огонь. А те обстрелы не шли с нынешним ни в какой сравнение – в эти минуты словно сам Марс сошел на землю и метал свои молнии, разя направо и налево.
Запас кислорода в легких закончился, скорчившись под прикрытием ближайшей кочки, Уильям надрывно, с всхлипом вдохнул воздух поля боя.
Так же как безумную какофонию вокруг нельзя было назвать «шумом», так же сложно было назвать «воздухом» тягучую субстанцию, тяжелыми толчками втягиваемую широко раскрытым ртом. Атмосфера над полем сражения уплотнилась, так что ее, казалось, можно было резать ножом – только достань клинок из ножен. Мельчайший прах измельченной земли, бетонная пыль, каменное крошево, гарь и копоть – все эти ингредиенты смешались в едином глотке, который сделал Дрегер. И над всеми запахами царили тяжелый смрад сожженной плоти и пронзительно острый, химически чистый аромат сгоревшей взрывчатки.
Перекатываясь, чувствуя, как с каждым оборотом в спину впивается ремень портупеи с гранатами, лейтенант сместился в сторону, ближе к горящему «Шершню». Почерневший от огня «ромб» теперь немного прикрывал его от вражеского огня, переднее ведущее колесо нависало почти над головой. От машины шла волна испепеляющего жара, как от фабричной топки, но здесь было безопаснее. Дрегер выглянул из-за перебитой гусеницы, развернувшейся прямо перед ним, словно огромная мертвая многоножка. Чувства понемногу возвращались к нему. Слух привычно отсекал грохот канонады, вычленяя крики людей, резкие команды, стрельбу впереди. Грудная клетка работала как кузнечный мех, прокачивая через легкие дымный вонючий воздух. Опытный взгляд видел то, что менее искушенный наблюдатель счел бы чистым, первозданным хаосом и филиалом преисподней, открытой на грешной земле.
Так было с самого первого боя, в котором ему довелось участвовать – перед самим действием и в первые мгновения непосредственно боя Уильяма охватывала паника и ужас, мысли превращались в скопище испуганных овец. В эти секунды лейтенант не смог бы даже сложить два и два. Но стоило пережить их, стоило окунуться в гущу событий, как жидкий огонь адреналина и азарта напрочь выжигал из тела вялость, а из головы – панику. Дрегер не был безумным милитаристом, но прекрасно понимал многих людей, которые, изведав войну, больше не могли без нее жить. В минуты боя, в мгновения бега по грани между жизнью и смертью хотелось только одного – чтобы война была всегда, и чтобы ты всегда был на этой войне. Это был самый сильный, самый страшный наркотик – фантастические переживания перед лицом гибели. Острейшее удовольствие от того, что костлявая старуха промахнулась, и под ее разящую косу попал кто-то другой, с противоположной стороны фронта.
