Будет вам восточный танец! – мстительно пообещала девушка и перехватила у пробегающего мимо слуги запотевший фужер. Медленно, не обращая внимания на заинтересованные взгляды и привычно-осуждающее кряхтение де Брюэ, допила шампанское и с независимым видом подошла к фортепиано. Поманив пальчиком скрипача, наиграла мелодию – известный хит Шакиры.
– Запомнил? – строго спросила она у музыканта.
Лысый араб, вскинув на нее изумленный взор, молча кивнул и бегом бросился к оркестру, восторженно размахивая руками.
– Прикажите погасить свечи, – попросила девушка Алисию.
Через несколько минут зал погрузился в полумрак, оставив освещенным лишь небольшой островок в центре.
Незнакомая музыка завораживающим ритмом ударила по нервам вздрогнувшей публики…
* * *
– Семь, – едва слышно буркнул под нос де Брюэ, открывая дверцу кареты.
– Что – семь? – удивленно переспросила Златка, поставив ножку на лакированную ступеньку.
– Уже семь дуэлей, – с неподдельным огорчением вздохнул француз, поддерживая ее за локоток. – И это только начало.
Полная луна лениво плыла по звездно-черному небосклону, озаряя спящие деревья мертвенным зловещим светом. Откуда-то издалека – от подножья Священных гор – тоскливо запел свою песню одинокий койот. Эхом отозвался филин, гулко ухая на темной стороне опушки. Ночной лес жил своей жизнью и каждым шорохом, каждым шелестом листвы или треснувшей веткой рассказывал о своих обитателях. Рассказывал тем, кто умел слушать. Тем, чьи предки с незапамятных времен обитали на этих землях.
Вот пискнул жирный заяц, едва успевший скинуть летнюю шкуру. Не помогло. Острые когти ночной хищницы разорвали пушистый мех, и вонзились в трепыхающееся в предсмертной судороге тельце. Неслышимый для неискушенного уха полет сменился шумными взмахами крыльев. С добычей тебя, сестра!
А вот сосна заскрипела в безветренном безмолвии, испуганно качая вершиной и осыпая подтаявший у корней снег колючими иголками. Медведь. Трется бурой мохнатой спиной о шершавый ствол, оставляя хозяйскую метку. Чужак, заблудший во владения, примерит на себя отметину и задумается: убраться ли восвояси или дерзнуть, бросая вызов. Удачи в бою тебе, брат!
А это сойка, роняя перья, всколыхнула ветви столетнего тиса и черной букашкой промелькнула на фоне бледно-желтого диска. Мелькнула, оглашая округу истошной трескотней и радуясь счастливому спасению. Молодая ласка, обиженно фыркнув, раздраженно чиркнула коготками по стволу, досадуя на промах. Удачной охоты, сестра! Ночь только началась.
Седой Вепрь, верховный вождь племен лакота-сиу, невесело усмехнулся, помешивая деревянной ложкой густое мутное варево, кипящее в закопченном котелке на мерцающих в ночи углях костра. Ночь только началась. И каким будет утро, знает только Великий Маниту. И неизвестно, даст ли он ответ на вопрос, мучивший вождя с того самого дня, когда в племя вернулся Сидящий Медведь.
Мягким шагом крадущейся кошки, выдавая себя лишь свистящим дыханием, к костру подошла старуха Ийзека – старейшая жрица племен сиу. Закутанная с ног до головы в цветастое пончо – только крючковатый нос торчит наружу – старуха молча присела на веками отполированное бревно. Теплое дерево, испещренное загадочными рунами, надежно хранило в себе тайны не одного совета старейшин.
Жрица присела, протянув к редким язычкам пламени морщинистые руки. Несколько минут царила тишина.
– Мои уши открыты, сестра, – бесстрастным тоном напомнил о себе Вепрь.
– Но глаза слепы, – язвительно отозвалась старуха, зыркнув бельмом. Вождь промолчал, оставив реплику без ответа.
– Она не дочь Совы, – глухо обронила жрица.
Вепрь чуть-чуть приподнял татуированную бровь. Старуха обмакнула сучковатый палец в кипящее зелье и задумчиво лизнула языком тягучую жидкость.
– Корень пещерных духов? – проблеск интереса чуть оживил скрипучий голос.
Индеец молча кивнул. Крашеная басмой коса едва слышно звякнула вплетенными монетами.
– Смотри, вождь! – каркнула жрица, предупреждающе выставив палец. – Многие воины остались в Стране снов, отведав корень.
Вепрь вновь кивнул, в легкой усмешке раздвинув сухие губы. Чему быть – того не миновать.
– Она не дочь Великой Совы, – повторила старуха Ийзека. Но прозвучало как-то неуверенно.
– Лживый язык – любимая пища пожирателей падали, – равнодушно ответил индеец, снимая котелок с углей. – Когда она вернется, накормим им гиен.
– Она не дочь Совы, – левый глаз жрицы полыхнул черным пламенем. – Она – сама Сова! – Длинный желтый ноготь, загнутый как у рыси, угрожающе мелькнул перед глазами. – И помни о предсказании! – неожиданно легко поднявшись с бревна, старуха исчезла в темноте.
Вождь вновь усмехнулся. После того, что случилось, старуха Ийзека признает в Утреннем Цветке любое божество.
Гостья появилась в племени не так давно – луна едва успела сменить свою шкуру, снова став полной, как беременная самка опоссума. Пришла не одна: с ней было два спутника – молодой и старый. Франки. И в нескольких полетах стрелы от селения стали лагерем другие – их она с собой не взяла.
Ее ждали. Сидящий Медведь рассказал на совете вождей о бледнолицей дочери Совы. Племена разделились. Одни утверждали, что дочь богини не может иметь белую кожу. Другие возражали: Полярная Сова никогда не была краснокожей. Первые говорили, что инглизы хитры и коварны, вторые мудро советовали подождать, что скажут шаманы.
Она пришла. Шаманы творили обряды и… растерянно молчали. Молчали и молодые индейцы племен лакота-сиу. Но дня не проходило, чтобы перед вигвамом Утреннего Цветка (вождь уже не помнил, кто первый назвал ее так) не устраивалось состязание в доблести и воинской сноровке.
А на третий день она вошла в хижину старухи Ийзеки, чей змеиный язык лил яд в уши всех вождей и старейшин. Самозванка – таков был ее приговор. Вошла, невзирая на протесты и проклятия верховной жрицы. Улках – любимый и единственный внук старухи уже год как лежал без движения. Лежал с порезанными сухожилиями на руках и ногах.
Из последнего набега он вернулся один. Вернулся, истекающим кровью и привязанным к лошади.
Индейцы не воюют друг с другом, эту ложь придумали бледнолицые. Им нечего делить. Тучны и несметны стада бизонов, в реках и озерах вдоволь рыбы, а леса готовы поделиться и нежным мясом и теплым мехом. Им не за что воевать. Но они воины. И удаль свою показывают не только у Священного шеста, но и в сражениях. Скальп врага – лучшая награда, только если добыт он в честной битве.
Им не повезло – из дальнего похода Улках вернулся один. И это был не прежний воин, в одиночку ходивший на медведя, а калека, с трудом передвигающийся на четвереньках как новорожденный детеныш росомахи. Им не повезло. Десяток молодых индейцев попал в засаду, устроенную дезертирами. Их много развелось в лесах после войны между франками и инглизами. Они промышляли пушниной и искали золото. И еще охотились за скальпами.
Убили всех, лишь Улкаха оставили в живых, перерезав ему сухожилия на руках и ногах. Чтобы не смог сбежать. И пытали, выведывая тайны Священных гор. Мародерам нужно было золото. Ночью, когда дезертиры пьяные от удачной охоты и рома улеглись спать, индеец бежал, зубами разорвав путы.
До селения он добрался полуживой. Лучшие шаманы племен бессильно разводили руками – такие раны не лечатся. Это подвластно лишь богам, а они – не боги. Жить будет, но калекой.
Племя осталось без лучшего охотника и самого могучего воина. Старуха Ийзека сыпала проклятьями, грозила карами чужакам, пришедшим из-за Большой воды, и предрекала скорые бедствия для племен лакота-сиу. Когда гостья появилась в селении, жрица чуть не лишилась ума, брызжа слюной и ядом – в этом она видела коварную ловушку, приготовленную безжалостными захватчиками.
Два дня Утренний Цветок ходила по селению, знакомясь с его обитателями. По вечерам сидела у костра, пила из деревянных плошек горький настой и пела на незнакомом языке красивые песни. Суровые лица воинов покрывались морщинками улыбок или, наоборот, становились грустными и мечтательными. Индейцу не нужно слов – он умеет слушать не только ушами.
А на третий день она вошла в хижину Улкаха. Неизвестно о чем, и – главное! – на каком они говорили языке, но беседа была долгой. И когда солнце коснулось верхушек деревьев, калека-воин впервые в своей жизни посмел ослушаться старуху Ийзеку. Выпив отвар из красноголовых грибов, коим потчуют себя шаманы, творя обряд, он уснул с блаженной улыбкой на устах, безропотно доверившись тоненьким ручкам гостьи.
Луна не успела поменять свой наряд, как Улках покинул опостылевший вигвам. Вышел на своих ногах, с глуповатой улыбкой на обычно бесстрастном лице и слегка покачиваясь от порывов ветра. Походкой инглиза, перебравшего огненной воды, подошел к Священному шесту и молча воткнул томагавк в землю. Оглядев спокойным взглядом потрясенных собратьев, небрежно пояснил, что каждый, кто посмеет обидеть, да что там – даже просто косо глянуть на Утренний Цветок, должен приготовиться стать украшением на его, Улкаха, родовом поясе. В виде скальпа.
