пить, делать там нечего, Сергей же спиртное не любил и ночью отлично выспался.
— Странный молодой человек, — сказала Дарья Павловна, когда он отошел достаточно далеко. — Идемте, Павел Евсеевич. Вы говорили, он подозреваемым был?
— Да, но подозрения не подтвердились. Проходит у нас свидетелем по одному ограблению, я вам рассказывал.
— Из головы вылетело, — засмеялась женщина. — Но представляете, он ремонтирует наш дом и даже водопровод починил, как он это делает, уму непостижимо. Там очень тонкая работа, а он такой огромный, как медведь, руки огромные. Если детальку сожмет, раздавить может.
Следователь постарался не плюнуть на землю, появившийся сосед Дарьи Павловны и так его раздражал одним фактом своего наличия, а тут еще женское внимание с ее стороны. И ведь не пришьешь к нему ничего, то, что он такой здоровый, еще не преступление. Хотя, подумалось ему, директора банка задушил такой же силач.
— Дарья Павловна, а вы не помните, может, видели случайно, вечером среды или в ночь на четверг этот Сергей куда-нибудь из дома выходил?
— Так этот гусь столичный с твоей сеструхой кроватью скрипит? — рыжий молодой человек по кличке Кучер, а по паспорту — Кудрин Иван Пантелеевич, лузгал семечки.
— Как есть, — хлопнул себя по колену рябой парень и визгливо рассмеялся. — Да так, что кровать развалится скоро, чую, придавит он ее до смерти.
— Кровать или сеструху? — пошутил Кучер, Рябой прямо-таки зашелся смехом, разбрызгивая слюни.
Приятели сидели на скамейке в сквере имени Энгельса, протоптанная от вокзала до центральной улицы дорожка рядом с ними была усеяна шелухой. Какой-то интеллигентный старичок с тросточкой и в пенсне остановился напротив, укоризненно на них посмотрел.
— Чего вылупился, дядя? — Рябой плюнул в сторону прохожего. — Смотри, зенки-то выпадут. Али мешают? Могу помочь, если невмочь. Вали отсюда, болезный.
Старичок засеменил прочь, бормоча что-то себе под нос.
— Шляется тут всякая интеллигенция вшивая. — Рябой закинул очередную семечку в рот. — Слышь, Кучер, а чего ты так к нему прицепился? Вроде он пацан ничего, Любку не обижает, даже вон в киношку водит. Зацени фарт, он ей хотел билет купить, так она, дуреха, отказалась. Комсомолка, мля. Идейная шалава.
— Люди им интересуются, — расплывчато ответил Кучер. — Только ты за ним больше не ходи, не нужно. Он тебя увидел тогда или нет?
— Не, — Рябой замотал головой. — Лопух. По лавкам шлялся, на небо смотрел, я ж тебе рассказывал. А как к мусорам зашел, так я и отстал от него. Да мало ли пацанов шляется по улицам в это время, я ж неприметный.
— Это точно, — Кучер кивнул.
Рябой и вправду внешностью походил на подростка, хотя было ему уже двадцать два года — маленького роста, худющий, с детским лицом и взъерошенными волосами. Это часто помогало ему, когда компания шла на дело, на такого если и обратят внимание, так чтобы пожалеть или пнуть. А еще Рябой отлично пролезал в узкие окна и форточки. То, что его поймают, он не боялся — гуманные законы РСФСР давали несовершеннолетним большие поблажки, даже за кражу его ждала всего лишь воспитательная беседа и отправка в детскую колонию. Это если попадется. Но пока что Сенька общения с милицией удачно избегал.
— А что за люди? — спросил он у Кучера.
— Об этом, мой друг, тебе знать не нужно, — ответил тот.
Аккурат после того, как они удачно обнесли «Ливадию», точнее, на следующее утро, нашел его Валет, дружок Пашки Чуни. Валет дал Кучеру посмотреть на фотографию некоего Сергея Травина и поручил за ним проследить незаметно. Где живет, что делает и, вообще — чем дышит. Хватило половины дня, чтобы ответить на эти вопросы — благо Рябой у своей сестры все что нужно выпытал, да еще и с избытком. Особенно тех, кто Валета прислал, интересовал случай на складе, о котором в городе поговаривали — якобы этот Травин один трех урок замочил, в том числе и Бритву, с которым Кучер пару раз терся по пустяшным делам.
Бритва был человек нехороший и очень опасный, шептали, что крови у него на руках немерено, что любого развалит за косой взгляд, и то, что этот фраер московский такого мокрушника замочил и его дружков, кое-что о нем говорило. Так что Кучер проблем себе наживать не хотел, деньги деньгами, обнести нэпманов и уйти красиво, это завсегда можно, а на мокруху он бы никогда не подписался и Весло кое-как удерживал. В «Ливадию» они пошли хоть с наганами, но без патронов, если мусора их бы повязали, простое ограбление вышло, а никак не разбой. Сенька Рябой по жизни был слегка на голову ушибленный, и никого, подвернись случай, слушать бы не стал — дорога парню в тюрьму или на погост. Проследил полдня, а потом Кучер ниточку эту от себя к Травину сразу оборвал. Так Валету и сказал, что не хочет лишних проблем, и Валет с ним согласился. Упомянул только, что деловой, который ему портрет дал, может снова что-то попросить, и тогда лучше Кучеру не кочевряжиться, а сделать все что скажут. Потому что человек этот серьезный и при червонцах.
— В Москву бы податься, — мечтательно сказал Рябой. — Только к серьезным людям под крышу, чтобы сразу хрустов поднять.
— Поднимешь ты рупь шесят семь [9], — Кучер недовольно покачал головой. — Ты, Рябой, лучше подумай, что тебе здесь дальше делать. Примелькался ты уже, отсидеться тебе бы где-нибудь на хуторе или в теплые края уехать, в Ростов или Харьков, там, говорят, легавые не так лютуют. Рожа у тебя хоть и детская, но приметная. Сеструха справку тебе когда сделает, что малолетка?
— Да как я ей скажу, идейная, дура. Она только и может делать, что…
И Санька руками показал, что его сестра обычно делает знакомым парням.
Серьезные люди при червонцах снимали комнаты неподалеку от городского исполкома, в доме купца Богданова. Этот дом был также знаменит тем, что там иногда останавливались самый издаваемый автор Страны Советов Борис Пильняк, красный граф Алексей Бостром-Толстой и поэт-модернист Андрей Белый, известный тем, что делил писательницу Петровскую с другим писателем, Брюсовым, чем вдохновил того на написание романа «Огненный ангел». Но в начале сентября 1927 года ни Пильняк, ни Толстой, ни тем более Белый в Рогожске не появлялись, и комнаты сдавались всем желающим.
Деловые люди из столицы заняли две спальни и гостиную, уставленную дореволюционной мебелью. Один из них, мужчина лет тридцати, с прямым пробором и папиросой в зубах, сидел у окна, а второй, лет на десять постарше, оккупировал диван.
— Мерзкий
