— Хочешь, чтоб Тимоха от меня, а не от тебя сбежал? — усмехнулся я.
— Да упаси господь! — замахал на меня руками Борис— Вовсе даже не о том. Да и почто непременно о худом мыслить? А коль слово с него исхитришься взять, тут и вовсе славно. Он ему и впрямь верен — отродясь никого не обманывал. К тому ж нешто не бывало такого, чтоб холоп, перейдя от одного к другому, сам не менялся? — И прибавил, подумав: — Это ведь на поле василек — трава сорная, а в ином месте — услада глазу, потому его и любят в венки вплетать. Вот и человек тако же — тут нехорош, а там пригож. Так что решишь, Константин Юрьич? Дельце выгодное — я тебе обельного передам на веки вечные, а ты мне токмо закупа.
Я еще раз прикинул все. Действительно, иного варианта спасти Тимоху от неминуемой смерти не имеется. Смущало только одно — распоряжаться Апостолом, вверяя кому-то его дальнейшую судьбу в полное и безраздельное владение, я тоже не имел морального права. Получается, паренек мне доверился, простодушно оформил фиктивную сделку, а в результате попал в подлинную кабалу. Но, во-первых, его все равно надо оставлять, во-вторых, в обращении с младшим Висковатым он и впрямь почти незаменим, а в-третьих…
— С условием, — твердо сказал я. — Ныне у меня с собой ни полушки, но в Москве серебра в достатке. Если ты дашь мне слово, что, когда мне удастся туда вернуться, я смогу тут же выкупить у тебя своего холопа, даю согласие на обмен.
— Вот и славно, — с облегчением заулыбался Годунов, который, как я заметил по его лицу, не был уверен в моем положительном ответе. — А слово я тебе непременно дам, отчего ж не дать. К тому ж ежели по судебнику государеву глядети, то нам и вовсе невместно такую мену вести, а потому будь покоен — словцо свое не сдержать мне самому в убыток встанет. А коль тебя сомнения берут, могу и пред иконой побожиться, что…
— Погоди с иконами, — остановил я его. — И без того верю. Ты ж верно сказал — ежели по судебнику царскому мы с тобой оба виноваты, выходит, лучше нам слово свое сдержать, чтоб никто не дознался. Лучше пошли к Тимохе людей, помирает ведь. Да бабку, что меня лечила, тоже надо бы. Совсем ему худо, как бы в эту же ночь богу душу не отдал.
Старушка-травница по прозвищу Вороба подоспела как нельзя вовремя — Тимоха был уже без сознания. Глядя на ее шуструю возню с умирающим парнем — ни одного движения впустую, — я про себя отметил, что бабку не зря окрестили по имени проворной птички. Все движения ее были не только быстры, но и точны — иной молодухе впору позавидовать. Позже, правда, я случайно узнал, что Вороба — это не воробей, а снарядик для размотки пряжи с веретена, выглядевший как широкая двойная крестовина, вращающаяся на своей оси. Впрочем, какая разница — это ей тоже подходило.
— Ежели бы до утра не позвали, — устало заявила она мне на следующий день, — нипочем бы не поспела подсобить, а ныне что ж, вскорости и взбрыкивать учнет. Тока в другой раз не больно-то утруждайтесь — ему теперь и половины полученного с излихом. — И она, неодобрительно поглядев на меня, поплелась спать на печку.
У Тимохи и впрямь оказалось богатырское здоровье — через день он уже пришел в себя. Правда, первое, что заявил мне Серьга, открыв глаза, было непримиримое:
— Все одно сбегу.
— Сбежишь, сбежишь, — согласился я, не став спорить.
В последующие пару дней я ему тоже старался не возражать, либо уклоняясь от ответа, либо вообще соглашаясь с его планами на будущее. Начинать разговор с бухты-барахты мне не хотелось, да и некуда спешить. Еще через день тот начал вставать на ноги и потихоньку брел к крыльцу, подолгу с наслаждением вдыхая в себя морозный воздух, которым веяло, как он почему-то решил, именно с Дона. Не иначе как вдохновлялся.
Так длилось пять дней, а на шестой я пришел к выводу, что больше откладывать откровенный разговор ни к чему, ибо чревато. Дело в том, что Вороба, перестилавшая его постель и перетряхивавшая слежавшуюся подушку, задела лавку, на которой спал Тимоха, и из-под соломенного тюфяка на пол с глухим стуком брякнулся небольшой холщовый мешочек. Я был рядом. Подняв его и заглянув вовнутрь, оставалось только присвистнуть: всего за пять дней Серьга исхитрился не просто достать емкость для хранения продуктов в дороге, но и изрядно набить ее сухарями — взвешенный хоть и на глазок мешочек явно тянул на килограмм, если не на полтора. Получалось, что оттягивать беседу ни к чему, иначе говорить станет не с кем.
Когда Тимоха вернулся со своей прогулки, я жестом указал ему на лавку возле стола, сам уселся напротив и, ни слова не говоря, вывалил перед ним содержимое мешка.
— Твое? — спросил обличительно.
— А тебе, фрязин, что за печаль? — с усмешкой поинтересовался Серьга вместо ответа.
— Да как сказать, — пожал я плечами. — Пришлось мне тут за тебя поручиться перед Борисом Федоровичем, что ты не сбежишь…
— Напрасно, — перебил он. — Надобно было допрежь меня о том спросить, а я такого слова нипочем бы не дал.
— Вот и Борис Федорович сказал, что напрасно, — согласился я. — Говорит, коль ты в него так веришь, то, ежели что, отдашь мне своего Андрюху Апостола, а сам этого забирай. Тебя то есть.
— Так Апостол при тебе? — несказанно удивился Тимоха.
— При мне, при мне, — подтвердил я. — В холопах он у меня ныне.
— Повидаться бы, — протянул Тимоха.
— О том после поговорим, к тому же хворый он, — отмахнулся я. — Пока речь о тебе. Словом, я не просто за тебя поручился, а совершил обмен.
— Выходит, мне теперь от тебя бежать? — прищурился Серьга.
Взгляд его сразу же изменился. Теперь Тимоха смотрел на меня оценивающе. Спустя минуту, придя к каким-то выводам, причем приятным для себя, он весело заулыбался и откровенно заявил:
— Прогадал ты, фрязин, с меной-то.
— Как знать, — уклончиво заметил я. — Если ты сбежишь, то Борис Федорович по своей душевной доброте может мне Андрюху и вернуть, тем более что грамотки мы с ним на обмен не составили. Вот только плох ныне Апостол, раны у него тяжкие, еле ноги волочит, а мне вскорости в Москву катить — не выдержать ему дороги, помрет в пути.
— За что ты его так? — насупился Серьга. — За прежнее мстишь? Так он же вернул что мог.
— Это не я — тати постарались, — пояснил я. — Вороба сказывала, его еще пару-тройку месяцев трогать нельзя, иначе растрясет. Вот и думай теперь. А коль решишь бежать, мешать не стану. Жаль, конечно, Андрюху — славный он малый, простая душа. Но и мне деваться некуда, придется брать с собой.
И вышел. Получалось что-то вроде проверки «на вшивость» — если ему наплевать на Апостола, то он не даст обещания, что не сбежит. Ну что ж, такой Тимоха и нам без надобности. Ну а коль согласится, значит, и мне можно на него положиться. Серьга дал слово, но… только на три месяца, а потому я его не принял, решив ковать железо, пока горячо. Так и заявил ему:
