потому ли, что он сотворен по образу и подобию Божьему? Будь мы обычные выродки царства животного, что бы в нас имелось сложного? Проблема отсутствия хвоста? А ежели пойти далее? Что есть самое трудное в человеке, чего нынешней науке пока не решить? Не сама ли жизнь людская, не ее ли скоротечность? Вспомните, сколько кудесников и шарлатанов обещали людям долголетие и бессмертие! Да не поверим мы всяческим Калиостро, но разве не увидели они главное?
Эрстед пожал плечами:
— Такое — вне науки. Все рожденное и сотворенное бренно. Человек материален, а материя не вечна.
— Известная нам материя. Но что будет завтра?
Ответить изумленному датчанину не дали.
— Нашу плоть не сохранить вечно. Но не придет ли ей на смену плоть иная, тлению и распаду недоступная? Не позволит ли это не только сохранить нас самих, но и воссоединить всех, когда-либо живших, в едином Человечестве? Нет-нет, не спешите сомневаться в моем разуме! Лучше подумайте, что мы и так постоянно занимаемся воскрешением наших предков. Ибо какое другое имя может быть дано собиранию различных памятников, вещественных и письменных, кои сохранились от самых отдаленных времен? Уже сейчас для воспроизведения прошедшего наука имеет в своем распоряжении лаборатории, физические кабинеты…
— Музеи, — подсказал Эрстед и улыбнулся, вспомнив дорогой ему Эльсинор. — Совершенно согласен с вами, ваше сиятельство. Но мы воскрешаем лишь следы Прошлого. Образы наших предков, строй их мыслей, ход давно ушедшей жизни…
— Так сделаем же следующий шаг — воскресим их самих! Плоть бренна, но вечен эфир и его энергии. Воскрешенные станут их частью и заполнят Вселенную — наш новый общий дом. Не станет ли это действительно величайшей целью Науки, достойной нас, созданий Божьих?
Голос Ивана Алексеевича звучал с твердой уверенностью. На миг Эрстед даже забыл, где находится. Исчезло осеннее море, истаяло дерево палубного настила. Вокруг был эфир — бесконечный, искрящийся огнем, полный жизни. Эта новая жизнь уже не теснилась на поверхности давно покинутых планет. Она кипела всюду — могучая, молодая, растекаясь по простору Вселенной.
Великий, всепроникающий и всемогущий Механизм Жизни.
— Это… Это невозможно, — выдохнул он. — Невозможно — и прекрасно. Если бы! Человечество стало бы Абсолютным Духом Гегеля, воплотившимся в Себе Самом. Вы счастливее меня, ваше сиятельство. Вам доступны сияющие высоты. А я… Предел моих мечтаний — всего лишь конституция для Дании. Смешно?
Гагарин был серьезен.
— Не смешно, дорогой мсье Эрстед. Чтобы обойти весь мир, нужно сделать первый шаг. Может быть, он труднее и важнее последнего, решающего. А то, что вы пока не верите… Это не страшно. Главное, вы уже знаете.
Прощались на Английской набережной, возле роскошной княжеской кареты. Добрейший Иван Алексеевич все порывался доставить своего «нового искреннего друга» в гостиный дом института, но Эрстеду хотелось пройтись пешком. После уходящей из-под ног мокрой палубы брусчатка мостовой казалась истинным парадизом. Как подметкой ни стучи — не провалится. Надежность тверди успокаивала, помогала вернуть ясность чувств. Перед глазами до сих пор плавали обрывки чудесной, невероятной фантазии: Разумный Эфир. Люди — жившие, живущие и те, кому еще только предстояло жить. Воскрешенные, спасенные от Смерти…
Чудесная сказка!
Гагарин оказался человеком чутким и понятливым. Он дал совет перед пешим гулянием принять na pososhok, воспользовавшись запасами из гостеприимной кареты. Pososhok откушали из крохотных серебряных чарочек. Глоток — и по телу разлилось, пульсируя, жидкое пламя.
Сообразуясь с моментом, Иван Алексеевич угостил гостя ямайским ромом.
— В субботу прошу ко мне! Всенепременно, мой дивный мсье Эрстед, — воскликнул он, прежде чем повторить процедуру. — В столицу я прибыл с супругой, и мы решили возобновить наши обычные приемы. Представьте, в театре она уже успела свести знакомство с одной баронессой — та буквально на днях из Парижа… Слух — потрясающий! Впрочем, что я вам рассказываю? Придете — лично узнаете все новости.
Эрстед кивнул.
— Благодарю, ваше сиятельство. Обязательно загляну. Да! — спохватился он. — В Санкт-Петербург я приехал не один. Со мной секретарь…
Судя по недоуменному лицу Ивана Алексеевича, разливавшему вторую порцию рома — слугам он сию ответственную миссию не доверил, — князь не понял, при чем тут какой‑то секретарь. Ну берите секретаря, отужинает в лакейской…
— …и близкий друг.
— Разумеется! — при упоминании друга Гагарин просиял весенним солнышком. — Ваш друг тоже из Дании?
— Из Польши. Точнее, из Литвы. Князь Волмонтович, мой знакомый еще с Лейпцигской кампании 1813‑го.
Разговаривая, Эрстед смотрел поверх красных черепичных крыш, подпирающих тучи. Когда он опустил взгляд, лицо Ивана Алексеевича излучало радушие и приятное веселье. Разве что левое веко чуть-чуть дрожало.
— Говорите, князь Волмонтович? Братья по оружию?
Как благородный отец в водевиле, он всплеснул руками. Сверкнули многочисленные перстни. Левый мизинец Гагарина украшал золотой наперсток в виде когтя. Эрстед в молодости что‑то слышал о таких безделушках (кажется, от всезнайки Эминента!), но не мог вспомнить, что именно.
— Прекрасно, душевно; я бы даже сказал — трогательно… Лейпцигская кампания? Я тогда управлял двором великой княгини Екатерины Павловны в Твери. Заслужил Святого Александра с алмазами. [25] Нет, с алмазами — это позже, через три года… Ах, память совсем никуда! В каком чине вы воевали, дорогой друг мой?
— В чине полковника. Черный Ольденбургский полк.
— Боже! Опять совпадение! Мужем великой княгини был принц Георг Ольденбургский… Скажите, полковник, вы верите в совпадения? В случайности? В счастливые стечения обстоятельств?
— Не слишком.
— Вы абсолютно правы. В том, что с нами происходит, нет никаких случайностей — ни общих, ни частных. Как вы сказали? Князь Волмонтович? Обязательно приходите и князя пригласите от моего имени! Я буду очень, очень рад…
Его сиятельство князь Гагарин, меценат и театрал, сенатор и действительный тайный советник, учредитель петербургской ложи Орла Российского, лучший Мастер Стула в столице, почетный член лож Петра-к-Истине, Соединенных Друзей и Ключа-к-Добродетели — нет, он не спешил садиться в карету. От залива дул холодный ветер. Петербургское небо срывалось первыми каплями дождя. Но Иван Алексеевич не обращал внимания на погоду, глядя в сторону, куда ушел его новый друг.
Губы князя еле заметно шевелились. Истомившись в ожидании, лакеи решили, что барин молится, и ошиблись. Старый масон читал Ломоносова:
— Никто не уповай вовеки
На тщетну власть Князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения для них!
Водевиль закончился поздно.
Зрители разъезжались в каретах, звали извозчиков, дежуривших у театра; кто победнее, уходил пешком, громко обсуждая игру актеров и музыку Алябьева. Приплясывая на ступеньках, Огюст мерз. Вечером похолодало, над городом собрались тучи; то и дело срывался дождь.
Он не заметил, откуда появилась
