— Они служат не аллаху, а сами прихвостни шайтана, — неожиданно суфий озвучил ситуацию как непреложную истину.
— Земля Хорезма жаждет справедливости от тебя, великий потомок праведного халифа!
Глава 30
— Идеи Муаммара Каддафи о народоправстве подходят только для ислама, ибо их основа именно в вере в справедливость. Потому они и опасны для запада — и подлежали убийству, как сама Джамахирия, так и ее лидер. Он сделал одну страшную ошибку — выдвинув учение, не озаботился учениками и преемственностью. А мне надо делать ставку на суфиев, самому стать «вали», и обзавестись учениками — «мюридами».
Бекович напряженно размышлял над сложившейся ситуацией. С одной стороны, он победил Шергази-хана, но с другой требуется воспользоваться плодами этой победы. А это не так просто — большую часть его войска состоит из христиан, а они изначально воспринимаются местным населением как враги. Так что если он хочет править Хивой, то должен отправить «неверных» обратно, иначе их будут рассматривать как захватчиков со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но без них он не устоит ни часа — просто убьют, причем тут без вариантов.
— К тому же я должен рассчитаться с казаками Бородина, причем заблаговременно, иначе они начнут просто грабить. Ибо солдат воюет за славу, а казак за добычу, — Бекович прикрыл глаза, тщательно подсчитывая доход от захваченной добычи. В принципе денег и разных ценностей вполне хватало для расчета, как и невольниц, да и сами казаки уже тяготились походом, и задержать их можно было на пару недель.
— Великий хан, к тебе атаман Бородин, — Сиюнч поклонился, входя в шатер — наследство от прошлого правителя.
— На ловца и зверь бежит, — пробормотал Бекович и громко сказал. — Зови, как раз разговор есть!
Отдернулся полог, и в шатер вошел атаман, хотел перекрестится, но отдернул руку. Яицкие и гребенские казаки в минувшем сражении проявили себя превосходно, захватив лагерь хивинцев с большими табунами коней, верблюдами и всяческими припасами.
— Князь, здравия тебе!
— И тебе не хворать, атаман, — отозвался Бекович, глядя на хмурое лицо казака. Тот уселся напротив него на ковер, лицо было хмурое — хотя победа была одержана впечатляющая, атаман ей отнюдь не радовался.
— Ты меня уж прости, княже, но ты зря запретил хивинцев истреблять. Теперь они в спину ударить могут, как только опамятуются немного. Народ это такой, с ним всегда настороже быть нужно.
— Зря ты так, Никита. Шергази убит — теперь ничто не помешает мне забрать Хиву. Каракалпаки, кайсаки, туркмены и узбеки мне присягнули, признав меня за хана! Все войско хивинское в моей власти!
Бекович почувствовал легкое раздражение — последние два дня он пребывал в полной уверенности, что все идет как нельзя лучше. В плен сдалось свыше трех тысяч хивинцев — такие как каракалпаки, перешли на его сторону вполне добровольно, согласно уговору. Но большинство, загнанное в пустыню на заморенных лошадях, сдалось по принуждению, оказавшись между выбором жить им или умереть.
— Шакалы получили крепко палкой по спине — вот и покорились тебе. Но как ты ослабишь хватку — вцепятся без раздумий в глотку, князь. Сейчас они бояться, убедившись, что мы их бьем, но потихоньку опомнятся, и тогда будет лихо от них. Глаза покорные, кланяются, но зло затаили. Ты бы лучше поберегся — а их всех вырубить нужно, пока не поздно!
— Зачем мне вырубать своих будущих воинов?
— А затем что их ханом ты никогда не сможешь стать, князь, хотя и объявил себя им.
— Да почему?!
— Так хищники они, сырое мясо с других рук ели — а потому не захотят по доброй воле сухари червивые грызть! Ты ведь что удумал — лишить их возможности жить разбоем, а они к нему привыкли, тати шатучие! Опамятуйся, князь — я к тебе как к хану новому обращаюсь — давай нынче всех их вырежем! А если не хочешь лишней крови — так лучше в невольники всех скопом продать — персам, бухарцам, кокандцам, афганцам. Сбыть их всех кому угодно, не выйдут из шакалов псы добрые!
Атаман побагровел, борода встопорщилась. Чувствовалось, что внутри казак бурлит недовольством. Но пока сдерживается, хотя ставшего из православного князя Бековича-Черкасского, правоверным, с именем Девлет-Гирея-хана, своего начальника по экспедиции, начал недолюбливать. Но пока недовольство не проявлялось с открытой враждебностью.
— Если мы перебьем их тут всех, то города закроют ворота, никто не признает там мою власть!
— Наоборот, княже, ползать у ног будут, пресмыкаться, да сапоги лизать до блеска! Их в страхе лютом держать надобно. Тем более ты мусульманин, твои решения будут приняты — нельзя в живых оставлять никого из тех, что служили прежнему правителю! Гарем распродать, всех мальчиков умертвить или охолостить — тогда персы али османы их с радостью купят! А сановников, знать и всех их приближенных — вырезать беспощадно, вместе с детьми — чтобы мстителей не осталось! Ни единого!
— Тогда против нас весь народ поднимется!
— Не смеши, князь, какой народ? Половина населения дехкане, они забитые люди, с них три шкуры дерут, а они даже не бегут, как те же русские мужики на Дон или Яик, да в туже Сибирь. И не сопротивляются сарты совсем — тут от них бунтов никогда не было. Покорны они, не будет тебе от них помощи — оружия в руки не возьмут, побоятся!
— Но ведь я их от поборов освобожу!
— Спасибо скажут, да оплачут, когда тебя прирежут. И все вернется на круги своя! Из труса, князь, воина никогда не вырастет!
— Да я…
Бекович осекся, прикусил губу. Действительно, если у русских выразителями интересов народа всегда являлись мятежники из тех же казацких атаманов — Стенька Разин или Емелька Пугачев. Они призывали Русь к топору, лозунги их были доходчивы и понятны — вырезать всех бар и построить везде вольное мужицкое царство.
В Средней Азии, наоборот, главный герой Ходжа Насреддин не мятежник, а хитрец, ловкий плут, что обманывает хана и эмира, глупых беков и жадных мулл, шельмует, а выманенные у богачей деньги раздает обездоленным беднякам. Отдает выпрошенные таньга, а не отбирает у знати богатства силой и остротой клинка.
— Князь ты, или хан — мне все угодно, как и офицерам твоим, что с ротами сюда пришли. Православный или правоверный — нам всем без разницы, хотя тебя как мусульманина охотнее примут, за своего почитают. Но я тебя не узнаю, ты уж прости!
— Я стал иным?!
Бекович опешил — он понимал, что неувязки в его поведении, настоящего и прежнего, станут всем заметны, ведь человек другим стал, на себя в прошлом времени не похожим.
— Если бы я тебя в сече и походе не видел, так бы тебе прямо и сказал — обабился ты, князь. Душой размягчился как воск, как победы добился, и вашим, и нашим услужить хочешь?!
Князь обомлел — никогда прежде атаман так эмоционально с ним не разговаривал. Причем с таким яростным обличением. А казак не унимался, продолжал сыпать словами, да такими, что на ругань больше походили. Прямо наседал, иначе не скажешь!
— А так не бывает! Или мы их всех изведем, или они нас перережут! А ты какие-то мечтания воплотить в жизнь хочешь, чтобы тебя за праведного халифа приняли?! Что за дурью маешься?! Ты воин, тебе государем люди доверены, а ты в пустую растрату?! Нас всех хочешь басурманам на заклание отдать не за понюшку табаку?!
Бекович только разевал рот, как вытащенная на берег рыба. Но пока не находил слов, чтобы жестко осадить разбушевавшегося атамана, а тот продолжал громогласно разорятся:
— Ты вначале степняков вырежи, всех тех, кто на тебя саблю подняли. Под нож пусти всех ханских приближенных, устрой им резню. И лишь потом мечтай как жизнь будешь на завоеванных землях устраивать, а мы своими саблями и ружьями всех врагов перебьем и никого на развод не оставим. С разбойниками не договариваться надо, а в бараний рог их всех согнуть, и без всякой жалости. Тебе о том твои же офицеры постоянно толкуют, а ты их совсем не слышишь и доверие скоро потеряешь!
