– Не может быть, – изумленно прошептал Дюма, потрясенно уставившись на пожилую чету. – Как, каким образом?! Неужели… государь специально отпустил вас из Сибири, чтобы вы могли повидаться со мной?
Губернатор сконфуженно крякнул, а граф, криво ухмыльнувшись, пояснил:
– Все объясняется гораздо проще – я отбыл срок ссылки и переехал сюда, ибо проживание в Москве и Санкт-Петербурге мне запрещено.
Оживленная беседа господина Дюма с героями своего романа длилась довольно-таки долго. Точнее, с одним из героев – Иваном Николаевичем, говорившим с ленцой, изрядно растягивая слова и поминутно оглядываясь на остальных – смотрят ли, восхищаются ли и как сильно. Полина Егоровна встряла лишь раз, когда знаменитый литератор принялся выпытывать, насколько верно он отобразил все ее мытарства в дороге. Смущенно потупившись, она и тут поначалу не желала отвечать, но Дюма оказался настойчив, и она решилась сделать замечание:
– Вы в своем романе, сударь, сказывали, будто меня всю дорогу сопровождала целая стая волков, но на самом деле я во все время моего пути в Сибирь видела только одного волка. Да и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами.
К концу вечера Муравьев с заговорщицким видом усадил дорогого гостя в карету и что-то сказал кучеру. Карета направилась в сторону кремля, к Благовещенской площади. Французский романист, удивившись, что едут они отнюдь не в направлении дома, где он остановился, вопросительно посмотрел на губернатора, и тот охотно пояснил:
– Не извольте беспокоиться, господин Дюма. Вы тут давеча жаловались, что зачастую заняты поиском любопытных тем для своего творчества, так я решил вам поспособствовать. Поверьте, прелюбопытнейшая история. А в качестве подтверждения продемонстрирую вам некую вещицу, которая случайно попала мне в руки во время моего пребывания в Париже и ныне находится у меня в покоях.
Писатель машинально кивнул, изобразив на лице любопытство, хотя мысли его были далеко. Он продолжал размышлять, не надо ли в переиздании своей книги «Учитель фехтования» вкратце добавить рассказ о злоключениях молодой четы в страшно далекой Сибири с ее ужасными морозами, мрачными каторжными рудниками и сырыми каменными тюрьмами. Он даже, не удержавшись, принялся расспрашивать губернатора о тех тяготах и лишениях, кои довелось испытать на каторге ему самому, кавалергарду Ивану Анненкову да и прочим борцам за свободу.
Муравьев вздохнул, снисходительно глядя на великого писателя, и, в свою очередь, призадумался, не зная, что ответить. Лгать не хотелось, а если рассказать правду о том, как они жили в Сибири, ореол страдальцев за народную свободу неминуемо рассыпался бы в прах.
– Это ведь было ужасно! Каторжный труд, полное отсутствие женщин, скверное питание, лютые морозы… – перечислял Дюма.
Муравьев хмыкнул, но спохватился и согласно кивнул, подтвердив:
– Да, да. С морозами вы, батюшка, в самую точку угодили-с, имело место. Да и с дамами тоже скверно дела обстояли – все верно.
И ему припомнилось, как, будучи в самой ссылке, в Чите, кое-кто из мятежников в связи с отсутствием женщин (сидели-то в Петровском каземате) принялся совращать мальчишек к противоестественной связи. Более того, штабс-капитан Дмитрий Щепин-Ростовский, обвиненный помимо заговора в нанесении тяжких ран генералам Шеншину и Фридрихсу, полковнику Хвощинскому и еще двоим, совратил своего сокамерника бывшего поручика лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Панова. Мало того, из ревности, дабы его возлюбленным никто не смог попользоваться, он самолично запирал на ночь его камеру, чего не делали даже тюремщики.
Ну не рассказывать же французу, как их здорово выручила его соотечественница, ныне почтенная матрона Полина Егоровна Анненкова. Хитрая француженка, уже обвенчавшись и воссоединившись со своим супругом, искренне желая помочь остальным декабристам, договорилась с водовозом и караульным солдатом, после чего усадила в бочку гулящую девку, которую тайно ввезли на территорию и провели к каторжанам. Да и после Полина не раз организовывала аналогичный трюк, радея о тридцати здоровых изголодавшихся страдальцах.
Впрочем, вскоре вышли указы с послаблениями, а те, кто воссоединился с женами, и вовсе построили себе отдельные дома, нанимали кухарок и слуг. Помнится, у братьев Бестужевых даже было заведено обширное хозяйство – парники, конюшни, мастерские. Одних овец разводили до тысячи.
Но рассказать обо всем этом означало отнять нимб у страдальцев, в том числе и его собственный, а потому Муравьев, смущенно кашлянув в кулак, счел нужным подтвердить еще раз: «Да уж, морозы там и впрямь с тутошними не сравнить…» – и торопливо сменил тему, перейдя на рассказ о своем приключении.
Поначалу Дюма, по-прежнему занятый собственными мыслями, слушал историю губернатора вполуха, особенно когда выяснилось, что произошла она с молодым штабс-капитаном Александром Муравьевым не где-то в России, и уж тем более не в Сибири, а в надоевшем Париже.
А началось все с визита штабс-капитана, прикомандированного к Генеральному штабу, во дворец Мальмезон, к бывшей супруге свергнутого Наполеона Жозефине Богарне. Разумеется, отправился он туда не один, а в числе свиты, сопровождающей императора Александра I. Кстати, именно тогда, прогуливаясь вместе с русским государем по аллее обширного парка, окружавшего со всех сторон ее дворец, она и простудилась, заработав ангину, которая и стала причиной ее скоропостижной смерти.
Дворец бывшей жены Наполеона был битком набит всякой всячиной, а долги у покойной оказались на баснословную сумму. И потому, желая как-то помочь наследникам расплатиться с ними, а заодно и внести свою лепту в коллекцию Эрмитажа, император договорился с Жозефиной о приобретении четырех десятков картин и ряде работ знаменитого скульптора Кановы.
Муравьев оказался среди тех, кому было доверено проконтролировать бережную упаковку и последующую отправку отобранного в Санкт-Петербург. За день управиться нечего было и думать, а потому все они вынуждены были заночевать во дворце, чтобы не мотаться по двадцать верст до Парижа и обратно.
Тогда-то и произошло с будущим губернатором удивительное приключение. Оставшись в одной из комнат, штабс-капитан долго не мог уснуть – сказывалось возбуждение, вызванное излишней дозой горячительных напитков, принятой накануне с остальными офицерами. Да и диван, на котором Муравьев улегся, располагался весьма неудобно – огромная луна светила прямо в лицо. Полежав с десяток минут и поняв, что заснуть не получится, Александр Николаевич встал и принялся расхаживать по комнате, прикидывая, а не пойти ли ему прогуляться по парку и подышать ночной прохладой – авось поможет.
