Часть вторая
Кровь и песок
1921 годМИХАИЛПробуждение – промежуток между не-явью и явью, в течение которого сон рвётся в клочья и исчезает, как разгоняемый ветром туман – предсказуемо завершилось: я окончательно проснулся.
Вагон мерно покачивает. Под полом стучат колёса. Открываю глаза. За задёрнутыми занавесками мелькают в рассветном сумраке какие-то неясные тени. Дверь в туалет прямо из купе. Удобно. В коридор выхожу полностью прибранным. Напротив своего купе что-то выглядывает за окном Куропаткин.
Здороваемся. Тут же спрашивает:
– Вас тоже ишак разбудил?
Ишак?
– Какой ишак?
Старик пожимает плечами.
– Не знаю. Я пока пробуждался, поезд уже тронулся, и я не успел на него взглянуть. Но кричал за окном точно ишак. Вам, Михаил Макарович, доводилось слышать, как кричит ишак?
Доводилось ли мне? О да! Я ведь родился в Туркмении более полувека назад лет этак через сорок! Но сегодня я ничего не слышал. Проклятое снотворное! Нет, неверно! Зачем я ругаю лекарство, которое только и позволяет мне уснуть?
Старик Куропаткин, не дождавшись ответа, вопрос повторить не осмелился, пожевал губами и произнёс:
– Могу я предложить вам чаю с печеньем? Завтрак подадут ещё нескоро…
– Пожалуй! – принял я предложение, зная, что у Куропаткина в купе есть термос.
Попив чайку, мы решили скоротать время до завтрака за шахматной доской. Старик, хотя забаву эту любил, играл, между нами говоря, слабо. Что ж, есть время, не сильно тревожась о проигрыше, кое о чём поразмышлять…
* * *
«Восток – дело тонкое…» И от себя добавлю: место сказочное!
Жил некогда в Центральной Азии могучий богатырь Туран. Жил, как все богатыри живут: то он кого побьёт, то его кто поколотит. Когда пришла пора помирать, разделил Туран наследство между двумя сыновьями: Западным Туркестаном и Восточным Туркестаном. Про восточного брата умолчу, а вот Западный Туркестан – багатур, скажу я вам, на загляденье. Ноги в море-Каспии омывает, головой в Поднебесную упирается, левым плечом Иран, Афганистан, и Индию поддерживает, правым плечом Урал-камень да Сибирь подпирает. И кто мог такого молодца «мягким подбрюшьем России» окрестить? Мм-да… Впрочем, справедливости ради сказать, теперь, когда в такт движения поезда мерно звенят в затейливых подстаканниках пустые стаканы, а старик Куропаткин, обхватив седую голову руками, обдумывает очередной ход, ни о каком подбрюшье и речи не идёт. А Россия… Что ж, это не тайна. Прихватизировала (мне это слово нравится больше расхожего «колонизировала») Россия-матушка весь Западный Туркестан. Притом сравнительно недавно, в конце прошлого, то бишь 19-го века. Прихватизировать-то прихватизировала, а что со всем этим добром делать, так до сего времени толком и не решила. На наши головы заботу, стало быть, оставила. И я – заметьте, добровольно! – в эту арбу и впрягся, на радость родственникам того длинноухого, что разбудил давеча восторженным рёвом Куропаткина. А куда деваться, коли родился я на этой земле, пусть в ТОМ времени меня тут, как советского офицера, причислили к оккупантам.
Куропаткин сделал, наконец, ход, я небрежно ответил.
Оккупация – однозначно, дудки! Не была Россия в Туркестане оккупантом! Колонизация? Теплее, но и не более того. Какой из русского колонизатор, если он сам за туземца норовит всю тяжёлую работу переделать? Тогда что? Вернее, кто? Друг, освободитель? А как же Скобелев с его пушками? С другой стороны, уважали его туземцы, значит, было за что?
«Твёрдо, но с сердцем» – так ведёт себя в отношениях с иными народами человек, говорящий и думающий на великом и могучем. На том стоим, и стоять будем!
– Мат! – на лице Куропаткина восторг вперемешку с испугом.
Всё правильно. Когда Жехорский мыслит о великом – шахматист из него хреновый! Вежливо отклоняю предложение сыграть ещё одну партию – не о том думаю, ухожу к себе в купе, где вновь предаюсь размышлениям и воспоминаниям, никакими посторонними мыслями от них боле не отвлекаемый.
* * *
Много чего случилось, прежде чем прокричал за окном поезда ишак…
Первая запись в «рабочей» тетради, озаглавленной «Туркестан», появилась ещё в сентябре 1917 года. А уже в декабре докладная записка «К вопросу о новой государственной политике России в Туркестанском крае», поданная мной на имя Председателя Совнаркома, легла на стол перед Ильичом. К чести Ленина, он не любил тянуть с расстановкой точек над «i», и в канун Нового года в рабочем кабинете председателя правительства между нами состоялся следующий разговор…
… – При всём уважении к вашему, Михаил Макарович, ПРОШЛОМУ, по многим изложенным здесь пунктам, – Ильич перебросил мне мою же докладную, – никак не могу с вами согласиться!
Я перелистнул страницу, ещё, ещё… Интересно, сколько красных карандашей изведено на подчёркивание? И что, он со всем этим не согласен?
– Вот тут, – осторожно приступил я к выяснению отношений, – вы подчеркнули абзац о создании Особого Туркестанского отдела при Совнаркоме…
– Совершенно дельная мысль! – воскликнул Ленин. – Свести все туркестанские дела под одну руку архиверно! И собрать представителей коренного населения Туркестана в Петрограде для их учёбы и дальнейшего использования в качестве национальных кадров – тоже верно! Но вот только зачем, – вместе со словами вонзился в меня прищур Ленинских глаз, – надо примешивать во всё это поповщину?!
– Вы имеете в виду… – начал я.
– Я имею в виду, – нетерпеливо перебил меня Ленин, – всю вашу галиматью о так называемом «Красном исламе»!
Примерно то же самое, только много мягче, сказала Маша, когда прочла тетрадку. Мишкин, сказала она, мы ведь уже отделили церковь от государства. Тебе не кажется, что твоё предложение – это возврат к прошлому?
Мне так не казалось. И Машу в своей правоте я тогда убедил (надеюсь, что убедил, а не уговорил). Володя Ульянов, мальчик, конечно, более упёртый. Но попробовать стоит.
– Винюсь, Владимир Ильич, моя промашка! – Я и голосу придал нужную интонацию, и руками слегка развёл, и даже вздохнул.
Ленин, как я и рассчитывал, удивился.
– Что, вот так легко со своей идеей и расстанетесь? – недоверчиво спросил он.
– Так я ж не за идею винюсь, – пояснил я, – а за то, что не дал к ней более развёрнутого пояснения.
Лицо Ленина враз поскучнело.
– Я так полагаю, теперь вы собираетесь ошибку исправить? – без особой теплоты в голосе уточнил он.
– С вашего позволения! – Я сопроводил слова коротким наклоном головы.
– Вам запретишь… – буркнул Ленин, – А потом, после твоей смерти, твои же товарищи положат твоё тело в стеклянный гроб и выставят на всеобщее обозрение!
