— Эй ты, плешивый! Отпусти нас, и я щедро отблагодарю тебя.
Всё. Проиграл. Заговорил.
Мальчик — сдулся. Нервишки сдали.
Он, возможно, в состоянии вытерпеть боль, но, как оказалось, не в состоянии выдержать неопределённость. Играем этого чудачка говорливого. В раскачку.
— И сколь велик размер твой благодарности, о щедрый и многомилостивый юный господин?
Льстивое низкопоклонство у меня неплохо получается. Хотя, конечно, профи на княжеском подворье в Смоленске — морщились.
— Развяжи меня, и мы поговорим. А-а-а!
У меня нет резинового жгута, которым били по ногам в НКВД старенького Меерхольда. Но наш, исконно-посконный правёж с батогами по лодыжкам — тоже эффективен. Конечно, подобранное рядом, на древощепище поленце — не мой дрючок или Саввушкина палочка, но — действует. Тут ведь главное — проводимость синапсов. А она обеспечивается неожиданностью. У мальчика — приступ когнитивного диссонанса между моим льстивым тоном и причинённой мною же болью.
«Обманутые ожидания». Раскачивание психики.
«Не верь, не бойся, не проси» — это ж не просто так! Только у вас, аборигены, ещё нет такого опыта. Опыта столь массового, что специфические формулировки стали частью национальной культуры.
— Конечно, Кастусь, развяжу. Как поговорим. Так что ты предлагаешь?
— Я… мы… отвези нас на Поротву, и ты получишь много мехов и серебра. Ты будешь очень богат!
Отлично. «Кастусь» — уже не вызывает ругательств. Навязанная мною смена порядка действий: «развязать-поговорить» — прошла. Терпеть боль его выучили, молчать на допросах — нет.
— Если я отвезу вас туда — я получу не кучу серебра, а нож под ребро.
— Я дам тебе своё слово. Слово будущего владетеля Поротвы. А-ай!
— Больно? А мне как больно… Ведь тебе в детстве говорили, что врать не хорошо. А ты врёшь. Нагло лжёшь мне в глаза. Пресвятая Богородица одарила мне способностью чуять всякую лжу. Меня от неё просто тошнит.
Имитируем рвотный позыв ему в лицо. Реакция нормальная: смущение, изумление, отвращение, страх. Весь набор — человеческий, а не «военно-перунистский».
А ещё — полное непонимание: он же правду говорит! Честно же!
Аргументируем:
— Ты — наследник князя Будрыса. Но твои старшие братья никогда не склонятся перед тобой. Они не заплатят выкуп — чтобы ты не вернулся. Они прирежут тебя, если ты вернёшься. Ты — лжёшь говоря, что твоё слово — «слово будущего владетеля Поротвы».
Факеншит! Придётся-таки, строить Монетный двор. А на монетах выбивать свой портрет: «Ванька-чудотворец». Или правильнее — удивляльник?
— Они не посмеют! Отец не позволит! Он их так накажет… А-а-ай!
Хорошо. Шелуха осыпается и проявляется неплохая, разумная сущность: апелляция идёт к отцу, к реальной силе, а не к закону или богу.
— Ты — глуп. Твой отец, Будрыс, умер.
— Что?! Ты! Ты убил его!!!
— Цыц! Я бы, конечно, с радостью похвастался победой над князем «поротвичей», но он умер сам. Мой нож только воткнулся ему в плечо. А умер он от прежних ран, сердце не выдержало.
— Тева-а-а-с… (Отец).
Парень горестно завыл, заплакал, уткнулся лицом в бревно, на котором лежал.
Прислуга постоялого двора уже отпричитала над нашими покойниками, их трупы грузили на телегу. Мёртвых литваков стаскивали в кучу, в другую — их барахло. Начали выносить на двор их имущество из лодки и из избы, где они собирались стать на постой. Чем-то вкусным потянуло от поварни: война-войной, а мужиков кормит надо… Ночь вокруг. Я подкинул в костёр ещё пару поленьев.
— Его… его надо похоронить, надо сложить погребальный костёр… высокий… Я… я буду петь погребальную песню…
Мокрое, залитое слезами, детское ещё лицо. Поцарапанное об бревно. Тощее, несколько непропорциональное, как обычно у подростков в этом возрасте, тело, спутанные за спиной, дёргающиеся руки, дрожащие губы, измученный, больной взгляд… Перед которым я кручу в пальцах ошейник раба.
— Будешь. Будешь петь. Если я позволю. Если я снизойду склонить свой господский слух к нижайшим просьбам своего раба.
Горе на лице мальчишки сменяется недоумением, растерянностью, злобой, но прежде чем он начинает выкрикивать мне в лицо свои… этические оценки моей деятельности, я продолжаю:
— Или я просто скормлю его труп. Свиньям.
Ярость, остановленная в последний момент моими словами, снова вытесняется растерянностью.
Как же это возможно?! Моего отца?! Князя?! На корм грязным животным?! Нет!!!
Все эмоции прокатываются по лицу мальчишки как по телеэкрану. Явно, ясно, наглядно… только что без звука. А я спокойно, выжидающе кручу на пальце ошейник.
Я уже стал вполне законченной бессердечной сволочью? Мучаю, пугаю бедного ребёнка… Он, наверное, 48 года рождения, сейчас — 62. Только что осиротел, бедняга. Седьмой класс. Дитё. Хотя… Здесь же «Святая Русь»! Какоё — «седьмой класс»?! Какие дети?! Передо мной — посвященный воин Перуна! Получивший имя перед Священным Дубом! От самого бога! «Перед лицом своих богов торжественно клянусь…». Самостоятельная боевая единица. И — судебно-административно-управленческая. После смерти отца — один из наиболее вероятных кандидатов на место главы ЗАТО — закрытого административного территориального образования: «Литва Московская». Доберётся живым до места-должности — будет сам «судить, казнить, вершить, подчинять и вопрошать». Целый народ.
Тельце ещё детское, головёнка ещё пустенькая. Но на ней вот-вот будет поротвический аналог «шапки Мономаха». Или — не будет. Вместе с головой.
— Я… Я буду служить тебе. Если похоронишь моего отца так, как велит обычай моего народа. Клянусь своей честью, своей жизнью и своей душой.
Мальчик подставляет шею под мои руки. Но я отодвигаюсь. Время удивления уже ушло. Время ярости — прошло тоже. Пришло время восприятия и понимания, время — добивать смыслами. Мне мало словесного признания моей власти, мне нужно — душевное признание. Даже — задушевное. От корней мозгов и костей мыслей.
— У тебя нет «если». «Если» есть только у меня. Я тебе ничего не обещаю. Господин не даёт клятв рабу. Может быть, если у меня будет время и настроение, я подумаю о твоей нужде. А может — и нет. Как мне захочется. Подумаю ли я, что я решу — моя воля. У тебя воли нет. Ты отдаёшься мне в рабы. Сам, полностью, добровольно. В собственность, в двуногие животные. У тебя нет чести — для раба это абсурд. У тебя нет своего тела: вот это мясо со шкуркой и костями — принадлежат мне. У тебя нет ни души, ни бога. Ибо ты отдал свою душу двум богам сразу. Ни одному из них не нужны предатели. Ты — нищая, голая, пустая, плачущая, слабая… сволочь. Не способная найти своего места ни в мире дольнем, ни в мире горнем. Мусор, отброс, прах под ногами. Так, Кастусь?
