Я, наклонившись к его лицу, внимательно вглядываясь в глаза, держу его за подбородок, крепко, чуть встряхивая его голову в такт моим словам. С вывернутыми за спину руками, голый в прохладе ночи, лежащий животом на толстом бревне, он совершенно беззащитен, совершенно лишён свободы движения, он — «в руке моей». В самом очевидном, «геометрическом» смысле. Сам себе иллюстрация своего ближайшего будущего.
Короткий проблеск возмущения в начале моего монолога — сменяются растерянностью, отрешённостью, покорностью. Как у тебя с буддизмом, малыш? Это же так привлекательно — отказаться от своей воли. Карма, фатум, предопределённость, высшая сила… Только нужно отречься. От всего: от имущества, статуса, чести, близких, желаний… От мира. От себя.
А ведь ты ничего не теряешь: у тебя и не было никогда своей воли! Ты был у папы с мамой, тебя пасли жрецы и наставники, ты следовал обычаям и поучениям. Минимум обязательств, ноль ответственности… Твоей. Собственной. Лично и осознанно выбранной и принятой. Теперь твоими папой и мамой, богом и обычаем буду я. Я тебе нравлюсь? В этой роли…
— Да.
— Господин?
— Да, господин. Ах!
На бревно вспрыгивает Курт. Бегал где-то, шельмец. Я тут чуть с перепугу не обделался, а он… Хотя — зря я так. Во дворе он был, а что в драку не полез, так я и не командовал. А прямой опасности мне не было. Всё правильно сделал, волчара, ты — мой тайный козырь. Пятый туз в колоде.
Я треплю Курта за ушами, чешу шею. Одной рукой. А другой — держу за подбородок своего новоявленного раба. И вижу, как… Да сколько ж можно! Куда не глянь — везде парные юбилейные рубли! Прямо жалко — такое добро пропадает!
— Г-господин… у вас с-с ним… г-глаза… одинаковые-е-е…
И — заныл. Закрыл глаза, сжал губы, но я чувствую, как дрожит рвущимися рыданиями его горло в моей ладони. Тоже мне, воин Перуна… Хотя нос к носу с князь-волком… От такого и взрослые вояки обделываются. Да ты, Ваня, себя вспомни!
Наклоняюсь к его уху и шепчу ласково:
— Ты — никто. Ты — прах. Ты — отброс выброшенный. Но таких я и ищу. Такие нужны мне. Мне — «Зверю Лютому». У которого князь-волки — бегут у стремени.
Залитые слезами распахнутые, доверчивые, изумлённые, «надеющиеся на призрак надежды» глаза:
— З-зачем? Зачем… ищешь?
А теперь ласково, с многозначительной, покровительственной улыбкой — «это ж так просто! Это ж все знают!»:
— Сказано же: «и последние станут первыми». Понял?
Кастусь ошеломлённо переводит взгляд с меня на волка и обратно. Чуть шевелятся губы: уже не рыдания, ещё не слова.
Голяди по моему кивку распутывают ему локти, внимательно, вместе с высунувшим на сторону язык Куртом, смотрят, как Кастусь, обеими руками, одевает на свою шею ошейник и вздрагивает от негромкого щелчка, уводят его на поварню умыться, одеться, перекусить… После таких-то переживаний аппетит должен быть зверский.
Довольно редкий случай в моей нынешней практике: подчинение без употребления сильной боли, извращённого секса и сильнодействующих наркотиков. Просто продал мертвеца. Хотя — ничего нового. Я уже вспоминал, как красноармейцы под Минском в 1944 битых немцев местным продавали — похоронить за мундиры. А здесь — отдать свою свободу за костёр.
Надо будет сделать этому Будрысу приличное огненное погребение. Чтобы факел стоял метров на десять в высоту. Пусть у Кастуся спектр вызываемых мною эмоций дополнится чувством искренней благодарности. И глубокой уверенностью в завтрашнем дне: «Хозяин — сказал, хозяин — сделал».
Вроде, всё прошло успешно. Только — забот новых подвалило. Раз Кастусь — наследственный князь «поротвичей», то это надо использовать. Как-то… оптимально.
Я оглядываю двор. Что-то ещё забыл… И натыкаюсь взглядом на вдруг встрепенувшегося Фанга.
— Ты чего?
Фанг крутит головой, к чему-то прислушиваясь. Потом успокоено поворачивается ко мне:
— Народу много идёт. Оружные. Конные и пешие. Наши — ходить тихо не умеют.
Тут ворота заскрипели, распахнулись. И в проёме нарисовались три богатыря. Аким, Яков и Артёмий. Богатырская застава. Два калеки, одна кобыла: Аким на своей белой приехал. Это радует: спас я тогда животное от живодёрни.
Следом за ними во двор повалила толпа конно-пешего народа.
Что Чарджи на коне… без вопросов. Кроме одного: где он боевого коня на покосе взял? Но и Хрысь верхом! Чудеса…
Здесь были мои косцы с заимки, курсанты и слуги из Пердуновки, включая даже нескольких ткачей, челядь из Рябиновки, с десяток «пауков»… Очень взволнованный Фриц со здоровенным деревянным молотом для забивки свай в руках. «Горнист» в ватнике с глупо поднятым топором. Увидел, что я его заметил, покраснел и топор убрал. Из заднего ряда вывернулся ужом и кинулся к трофейному оружию Прокуй. Начал что-то горячо втолковывать своему подмастерью — спокойному взрослому мужичку из черниговских:
— Ты на заточку! На заточку глянь!
Его подмастерье спокойно кивает. Но этот покой — ненадолго: Ольбег с Алу уже тащат в разные стороны трофейный боевой пояс:
— Отпусти! Я первый взял!
— Ну и что что первый! А я старшее…
Аким подъехал ближе и укоризненно посмотрел на меня с коня. Чего? Я опять виноват?! Что я опять не так сделал?!
— Что ж ты, Ваня, не просигналил? Что у тебя тут уже… Мы там… все в мыле, во весь опор… А он, вишь ты… квасы распивает… А я, старый дурак… как на пожар…
— Как два старых дурака.
— Старых дураков — трое.
Артёмий и Яков присоединились к укоризне от Акима.
— Дык я ж говорил! Кабы здесь с ним чего, не дай бог, так тут бы уже гром гремел и земля тряслася. Огонь бы стоял — столбом до небес и вороний грай до окоёма…
О, и Ивашка верхом на «табуретке». Очень… уверенно сидит.
— Да что ты там говорил! Мальчонка! Один! Против воев! Оружных и бронных…!
Аким раздражённо отмахивается от Ивашки и неуклюже, стараясь не держаться руками за луку седла, пытается слезть с коня.
— Ежели по головам считать, то конечно. А ежели по сути… «Ходячий мертвец» — из лучших бойцов, сам учил. Князь-волк… Они в лесу, говорят, любого бронного гридня в два рыка берут. Да и мальчонка… Все ж знают: Иван Акимыч — Зверь Лютый. Его ж чтоб зашибить… — хрен сломаешь. Весь в тебя, Аким Яныч.
Лесть в столь грубой форме, особенно от Артёмия, мгновенно улучшает настроение владетеля. А я… Мне стыдно. Я вправду забыл дать отбой ополчению. Но ведь прибежали! Сколько народу прибежало меня спасать! Даже обруганные днём ткачи, даже мужики с «Паучьей веси»! Похватали топоры и дреколья и десяток вёрст ночью, бегом по лесу… Ванька плешивый с набродью схватился! Бей чужих!
