— Конечно, конечно, именно два моржа. Э… зеленых.
— Так… Щит, конечно, традиционный французский, прямоугольный, а то с моржами путаница будет, если круглый вводить. На восемь полей делим просто: прямым и косым крестом один поверх другого, это как на английском флаге. И в каждом поле — бутылка. Предположим, золотого цвета.
— А можно зеленого? — Павел поморщился от идеи «золота на серебре».
— Нетрадиционно… но можно. Горлышками к центру, так получится изящно. Остается девиз.
Павел поблуждал глазами по кабинету, остановил взор на высоком аквариуме возле окна, вдохновенно сочинил, представив себе раз или два виденную им Татьяну, всегда нетрезвую, но полную любви:
— «Сохну, не просыхая».
— Отлично, ваше величество. Вот и весь герб. Закажем художнику?
— Будьте так добры, Вильгельм Ерофеевич. Всегда рад вас видеть.
Старик откланялся, ни о чем, как обычно, не попросил и удалился. Павел нажал на кнопку два раза, что для секретаря Толика означало: «Пять минут не беспокоить». Павел встал, подошел к аквариуму. Там, Бог знает кем подаренные на коронацию, плавали три некрупных морских конька, не то с Аляски, не то из Австралии; рыбок поначалу было пять, но две погибли в первые же дни, после чего Павел приставил к аквариуму профессора-ихтиолога, лауреата Ленинской премии; государеву предложению пойти в смотрители царских рыбок он противился ровно до той минуты, когда Половецкий назвал ему сумму оклада. Теперь в опрятном вертикальном аквариуме неизменно висели три темные рыбки, немного печальные, но отчего-то трогавшие сердце Павла: не то шахматная фигурка в морской воде ожила, не то впрямь морской конь на дыбы встал. Наблюдение за этими рыбками не просто успокаивало Павла, оно даже головную боль ему снимало. Бесконечное спокойствие старика-блазонера, флегматичная красота морских коньков — все это резко контрастировало с бешеным темпом жизни Павла. Так он и стоял, глядя на рыбок, — хотя рыбки самого императора, кажется, игнорировали вовсе. Лишь пузырьки кислорода всплывали со дна аквариума, лопались, лишь чуть-чуть колыхались красноватые водоросли — а больше не двигалось ничего. Мысли у Павла в такие минуты исчезали вовсе.
Герб для Тони Сбитнев давно заготовил, какой-то сложный и очень древний, чуть ли не в самом деле подлинный. А девиз себе Тоня выбрала сама, — Павел мимоходом ее спросил, есть ли у нее для себя в жизни что-то вроде девиза; про герб, понятно, не заикнулся. «Хочу и буду!» — не задумываясь, выпалила Тоня. Весьма неплохой девиз, решил Павел тогда же, и Сбитнев тоже одобрил. Единственное, о чем Павел пока что боялся разговаривать с блазонером, так это о своем собственном гербе, потому что нынешний ему очень не нравился, он хотел возвращения древнего герба Московского княжества, где, кажется, просто конь помещен был — но царь боялся проявить невежество, да и наплевать ему вообще-то было на такие вещи, живой морской конек в аквариуме был ему во сто раз дороже всех колец геральдических.
Кони, кони… «Запрягай-ка, хлопцы, кони…» То есть там, кажется, «распрягай», но Павлу требовалось именно запрягать — а кого? Прямо хоть коньков из аквариума вытаскивай да запрягай, других нету. Где кадры взять, чтоб и верные, и умелые, и выносливые, как кони? Павел с тоской вернулся за письменный стол. Он давно не курил, разве что один-два «Салема» в неделю, потому что мята, — но пепельницу на столе держал, это был совершенно очаровавший его подарок посла Мальты: над чашей пепельницы стоял на хвосте ярко-синий, словно мальтийское Средиземное море, стеклянный морской конек, впрочем, мало похожий на тех, что в аквариуме, ибо те были тихоокеанские. «Вот и этого конька запрячь бы», — глупо и тоскливо подумал император. Кадров патологически не хватало. Шелковников знай себе орденами обвешивается, Сухоплещенко сбежал в коммерцию, Аракелян на кухню, — впрочем, там ему и место, больше он ничего и не умел никогда. А Половецкий со своими Толиками, у которых ноги неравной длины, — так это даже для секретаря райкома негодный материал; где, спрашивается, прежние цари кадры для себя брали? Из парикмахеров, из конюхов, из друзей по детсаду? Ничего подобного у Павла не было. А родственникам он довериться не мог. Кроме дяди, к которому собирался в гости — в качестве первого визита за границу.
Словом, нужен для империи прежде всего отдел кадров. Кто там еще служил по тому ведомству, которое романовскими делами занималось? Павел взял слева заготовленную папку, открыл. Так. Заев. «Этого я убил», — удовлетворенно подумал царь. А Глеб Углов, это еще кто такой? Получалось так, что этот тип уже много месяцев как в психушке — за религиозное диссидентство. На фига ж его там держат? Пусть Фотий съездит и заберет — может, пригодится. Павел начертал: «Доставить лично», стал перебирать остальных сотрудников, но там оказались только малоспособные стукачи и разноногие Толики, это в лучшем случае, словом, ничего интересного. А где тот, который за канцлера доклады и прочее пишет? Следов Мустафы не имелось, и Павел записал для памяти: «Спросить у Елены насчет референта Ш.» Опять все упиралось в канцлера. Павел подумал и решил, что пора брать барона за рога. Чем бегать за новыми кадрами — сперва нужно отремонтировать те, что есть.
Павел позвонил секретарю один раз, резко и длинно. Долгие две секунды Анатолий Маркович Ивнинг извлекал из уха шарик, через который слушал голос любимого певца, специально для него записанный Половецким: «Песня посвящается для Толика… Гонит ветер опять листья мокрые в спину…» Певца уже не было в живых, и запись эту Анатолий Маркович, молодой блондин с ногами разной длины, дневной секретарь императора, слушал с утра до вечера. В третью секунду Анатолий Маркович уже стоял в кабинете царя, в полупоклоне обратив к владыке не столько лицо, сколько покрытое редеющими волосами темя. Павлу и самому гордиться шевелюрой не было повода, так что хотя бы в этом секретарь императора не раздражал.
— Верительных грамот не принимаю, — отрывисто сказал Павел. — Ирландию на завтра. Бюджетников тоже не завтра. Дело об угоне поезда вообще на понедельник, если к тому времени не найдут, а если найдут, то это все на Петровку, пусть Всеволод расхлебывает. Канцлера ко мне.
Секретарь пошел вишневыми пятнами.
— Их высокопревосходительство на даче…
— Это хорошо, что на даче. Дышит воздухом. Через десять минут ко мне.
— Невозможно, государь, оттуда час езды.
— Это хорошо, что час езды. Через полчаса пусть будет здесь. Вертолет пусть возьмет. Только на Ивановскую площадь пусть садится, не на Соборную. Я жду.
Секретарь знал, что после этой фразы с царем беседовать бесполезно, и кинулся вызывать канцлера. При нынешнем весе канцлера еще, глядишь, не каждый вертолет и поднимет, так что возможны технические трудности. Мнение самого канцлера мало интересовало не только Павла, но даже колченогого Толика.
Шелковников попался на горячем. На том горячем, которое обязательно входило в меню его второго завтрака. Оторваться от тарелки для него было невыносимо, впрочем, он был полностью одет, как раз примерял мундир генерал-фельдмаршала в отставке, чем и воспользовался: прихватил тарелку с незаконными для его диеты равиолями и, доедая на ходу, потопал к вертолету. Пустую тарелку, чтобы не оставлять улик, он выбросил из окна вертолета с высоты эдак метров в пятьсот, она пробила крышу новому «фиату», принадлежащему главному редактору журнала «Его Императорского Величества Пионер», — и, увы, убила редактора на месте. Впрочем, тарелка при этом осталась цела, а поскольку была с личным баронским гербом Шелковникова, то дело быстро замяли; в печати мелькнуло сообщение, что редактор, по всей видимости, стал жертвой летающей тарелки.
Павел ждал уже не десять минут, а все двадцать, но пока об этом не знал, ибо смотрел не на часы, а на аквариум: лишь эти шахматные коньки давали его воспаленному сознанию подобие отдыха. Поданный в службы Кремля сигнал «Первый вызвал Второго» мгновенно заморозил всю деловую жизнь правительственной крепости; никакой звонок младшие секретари не должны были пропускать даже к Толику, — секретарей этих Половецкий всех до единого подобрал из числа верных приверженцев романса «Гонит ветер опять листья мокрые в спину», они пользовались сейчас передышкой и слушали этот романс, и Толик тоже слушал. Напротив его стола располагалась ниша в стене, из которой всего полгода назад вывезли статую кокушкинского вождя; ниша как нельзя лучше годилась под аквариум, и Толик все ломал голову — попросить его для себя у царя, или у Половецкого, или как-нибудь через лауреата-смотрителя. А породу рыбок пусть подберут такую, чтобы царь не обиделся: у него-то лошади, так пусть здесь какие-нибудь морские ослики живут, или пони, или там вообще что угодно. А то сиди и смотри на пустое кресло в этой нише. И хорошо, если пустое, а ну как в нем сидит жуткий старик-блазонер? Сбитнева Толик боялся до дрожи и не знал причины страха. Его и Половецкий боялся и не стеснялся в этом Толику сознаться, благо весь роман у них выдохся уже два года тому назад, да и вообще амурные дела Милада приказал на службу не таскать, раз уж царь «не наш», хотя Милада все-таки надеялся, что с возрастом это у царя пройдет. И тогда, может быть, тогда… Но такие мечты Милада позволял себе только дома, — хотя дома у него, собственно говоря, не было, а жил он в вечно пустующей парагваевской квартире, куда нынче допускал далеко не всех завсегдатаев. Особенно он страшился того, что припрется неожиданно вознесшаяся в принцы шалашовка Гелий, но та, похоже, давно остепенилась и от подруг отбилась, стала тихой мужней женой. Тут, увы, Милада ошибался, ибо муж тщательно прятал Гелия на даче, сам за ним ухаживал, опохмелял, укладывал спать, даже, если было нужно, кормил с ложечки, ибо Гелий переваливался из предпоследней алкогольной формы в последнюю; Ромео все собирался жену лечить от пьянства, но по всем учебникам получалось так, что лечение это эффективно только для мужчин. Так стоит ли время тратить? «Овдовею…» — непременно хоть раз в день приходило в голову Ромео. Порой ни с дедом, ни с братьями принц не мог повидаться по нескольку недель — все жену выхаживал. И начинало принца грызть одиночество, от коего спастись нельзя ничем, разве что тупым сидением перед телевизором. Даже любимый киносериал про агента 0,75 уже не развлекал. Да и какое тут кино, когда Гелий просыпается каждые четверть часа от того, что ему кошмары снятся, и снова его опохмелять надо.
