Простреленная ладонь Томаса распухла и гноилась. Такое гнилое мясо вряд ли пригодилось бы на рудниках. В общем, посредник, скорее всего, отказался бы от сделки — в каковом случае добродетельный алжирец Муххамад Бин Кадиф перерезал бы пленнику горло и швырнул труп в море — если бы острым глазом не приметил то, что в спешке пропустил капитан. А именно, блеск серебра под дырявой рубахой. Зоркие очи сарацина немедленно вспыхнули от жадности, и он, не торгуясь и даже не потребовав раздеть пленника, немедленно заплатил требуемую сумму.
И просчитался. Когда Бин Кадиф и сопровождавший его матрос убрались восвояси, сарацин немедленно попытался снять с пленника серебряную фигурку. Но не тут-то было. Худосочный и слабосильный на вид юноша вцепился в свой амулет с такой яростью, что даже огромный надсмотрщик-монгол, помогавший хозяину управляться с рабами, не сумел разжать его пальцы. На ругань и вопли сбежались торговцы из близлежащих лавок. Вуччерия славилась ежедневными скандалами, грех было пропустить такое зрелище.
И тут посреднику неожиданно повезло. В соседнем ряду торговал красками, лекарствами и отравой для грызунов уважаемый алхимик Али Аюб аль Чефалу по прозвищу абу Тарик. Абу Тарик исправно платил налоги христианским властям, торговля его процветала, и было у него еще одно обыкновение, вызывавшее нездоровый интерес соседей по рынку: рабов он всегда покупал немых. Сам не членовредительствовал, но преступников с отрезанными языками и без того хватало. Смутные времена. Шаткая власть. Суровые законы.
Узрев мычащего и отбивающегося что было сил Томаса, алхимик повел себя странно. Отпихнув посредника, он для начала уставился в лицо юноши. Особенно его заинтересовали глаза. Глаза у христианина, и правда, были странные — один зеленый, цвета молодой листвы, а другой пронзительно-голубой. Впрочем, разглядеть это было непросто, потому что оба глаза основательно заплыли синяками. Затем алхимик заинтересовался фигуркой. Молодой раб, осознав, что отбирать его сокровище сию минуту никто не собирается, разжал пальцы. Абу Тарик некоторое время переводил взгляд с фигурки на изукрашенное ссадинами и кровоподтеками лицо раба, а затем предложил торговцу огромную сумму, целых пять флоринов. С одним условием — немого христианина он получал в комплекте с серебряной безделушкой. Поломавшись для вида, посредник согласился — Аллах его ведает, что там за серебро. Может, и не серебро вовсе, а медная подделка.
Так Томас из деревянного загона на западном краю Вуччерии, перебрался в богатый дом алхимика в квартале Кальса. Здесь приятно пахло сушеными травами из приемной для покупателей, специями, лепешками, дымом и кофе от очага во дворе и ощутимо несло из мастерской: острая и опасная вонь алхимических препаратов.
Все комнаты выходили во внутренний дворик. На восточной стороне располагались хозяйские покои. Мужская половина — «саламлик» и женская, запретная — «харамлик», с окнами, заделанными узорчатыми деревянными решетками. Во дворе росли гранаты, розовые кусты, померанцы и несколько финиковых пальм, здесь готовили еду, здесь же в жаркое время года спали рабы. Зимой эти шестеро безъязыких мужчин ютились в комнатушках на западной стороне дома. Томасу в первый же день обрили половину головы, как и остальным. Хорошо хоть, не надели ошейник, как женщинам-прислужницам. И Феникса отобрать больше не пытались.
Рабам не запрещали выходить из дома. Томас принял эту иллюзию свободы за чистую монету, и на второй день попытался сбежать. Он добрался до невысокой, в человеческий рост стены, разделявшей арабо-греческий квартал Кальса и богатую Ла Лоджию. В Ла Лоджии располагался рынок, и оттуда открывалась прямая дорога в порт. Здесь, в пыльной тени стены, его схватили стражники, и спустя два часа он вновь очутился в жилище хозяина. Плосконосый надсмотрщик со странным именем Маас поколотил его палкой и пригрозил в следующий раз отодрать кнутом. Говорил он на арабском, который юноша понимал пятое через десятое. Угрюмо глядя на волосатый, потный живот Мааса, Томас думал о том, что подобное с ним уже было. Но когда? Где? Прошлое путалось в измученной лихорадкой голове. Не дослушав речей Мааса, молодой раб потерял сознание.
Это его и спасло, потому что только тут алхимик, озабоченный в день покупки другими делами, обратил внимание на свое новое приобретение. Когда Томас очнулся, воспаленная ладонь его была покрыта слоем вонючей желтой мази. Мазь щипала кожу, и юноша попытался вытереть ладонь — но его удержала чья-то рука. Подняв глаза, Томас обнаружил, что лежит в тесной квадратной комнатке на истертом паласе, а над ним склоняется бородатое лицо алхимика.
— Italiano? — вопросительно произнес абу Тарик.
Томас слабо мотнул головой.
— Français?
Юноша кивнул. Араб удовлетворенно улыбнулся.
— Я так и думал, что тот христианин меня надул, — сказал он по-французски с легким, почти приятным акцентом.
Голос у абу Тарика оказался неожиданно высокий для мужчины.
— Ты ведь не бунтовал с апостольскими еретиками?
Томас снова мотнул головой. Араб прищурился и почесал грудь под короткой кожаной жилеткой.
— Люди сильно испортились в последнее время, — с уместной скорбью в голосе сообщил он. — Вот уже и брат продает на рынке брата, как бессловесную скотину. Казалось бы, какое мне дело до «людей писания» и их повадок — но такие дела не могут не печалить просвещенного человека. А ты, юноша, не сетуй на судьбу. Аллах милостив, он привел тебя в место достойное. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они с тобой поступили — вот девиз человека мудрого и благородного. Своих рабов я не бью и голодом не морю, забочусь об их здоровье и не принуждаю ни к чему дурному. Вот, видишь, помазал твою руку целебным втиранием, дабы зараза не проникла в кровь — а ведь с покупателя за такую мазь я взял бы не меньше флорина, потому что это ценное снадобье, требующее немалого искусства в приготовлении. Также ты можешь ходить в церковь, и я с радостью укажу тебе, где находятся соответствующие твоей вере храмы. Думаю, раз ты франк, тебе следует посещать Каттедрале, что через две улицы отсюда. Его построил король Гульельмо Добрый, разрушив нашу мечеть. Воистину, христианам свойственен дух разрушения и буйства, однако нельзя не признать, что собор красив и радует глаз…
Собственные глаза Томаса начали закрываться. Визгливый голос алхимика превратился в монотонное жужжание — словно муха вилась над головой, норовя сесть на лоб или на нос. Томас даже поднял руку, в полусне пытаясь отмахнуться от назойливого насекомого — и тут же накатил привычный страх. Томас судорожно сжал рубашку на груди и с облегчением нащупал знакомые очертания фигурки. Феникс был с ним. Юноша пристально взглянул на алхимика — заметил ли? — но тот продолжал разглагольствовать о развращении нравов в народе и о собственных многочисленных добродетелях. Нет, кажется, не заметил или не придал значения.
О том, что случилось на рынке, Томас уже не помнил. Память выжгло лихорадкой и двухдневным тяжелым сном. Остались лишь смутные, разрозненные картинки: белый солнечный круг в небе, резкие тени, привкус крови и морской соли на языке… Да, он помнил, как пекло солнце. Потом появился корабль. А затем — чернота трюма, переходящая в горячечную багровую тьму… и вот этот дом, со всеми его розовыми и миртовыми кустами и странными, но приятными запахами, так непохожими на смрад крови и смерти. Если бы не положение раба и не мучительные мысли о прошлом, Томас мог бы быть здесь почти счастлив.
Невольники трудились в мастерской, растирая ингредиенты для лекарств и алхимических зелий, выпаривая и разделяя, запаковывая готовые снадобья в стеклянные и керамические кувшинчики — но, пока рука Томаса не зажила, хозяин милостиво разрешил ему ничего не делать. И Томас ничего не делал. Он сидел под гранатовым деревом, больше похожим на куст, с глянцевыми темно-зелеными листьями. На самой верхней ветке остался единственный алый цветок, а ниже уже наливались плоды. Одна из служанок, пробегая мимо, каждый раз оглядывала эти зелено-красные кругляши — наверное, ей не терпелось полакомиться сладкими зернами. На Томаса девушка не глядела. Не замечали его и другие рабы, не замечал после памятной беседы и хозяин — лишь надсмотрщик Маас иногда рычал совсем по-звериному, задирая верхнюю губу. И Томас пользовался своей невидимостью. Зажав в здоровой руке фигурку он смотрел и внимательно изучал обитателей своего нового дома.
…Рабы казались серыми, стертыми, как старый и притом фальшивый денье. Надсмотрщик Маас, глупый и преданный хозяину, как пес. Служанки. Три наложницы. И жена хозяина, неожиданно молодая и красивая женщина по имени Хабиба. Она редко выходила во двор. Томас видел ее лицо лишь однажды, когда порыв ветра взметнул муслиновую ткань вуали-гишны. Вскрикнув, женщина торопливо опустила покрывало на место и поправила черный головной платок — шель. Молодой шотландец удивился: алхимик казался ему человеком более светским, нежели религиозным, и уж наверняка просвещенным. В городе многие арабские женщины носили только платок, закрывавший волосы, но оставлявший открытым лицо. Зачем же абу Тарик прятал жену, да еще в доме, где увидеть ее красу могли разве что их собственные слуги? Глядя на безволосую грудь алхимика, его по-женски округлое лицо и слыша пронзительный голос, Томас не раз задумывался о том, зачем арабу вообще понадобилась супруга, не говоря уже о наложницах… Рассмотреть, что таится в душе женщины, юноша не успел — та быстро ускользнула обратно в харамлик.
