Йохан Гигенгак подал нам вино в серебряных кубках большего размера, чем у князя. Это был розовый гренаш из Руссильона, так полюбившийся мне в прошлом… даже не знаю, как правильно назвать мои перемещения во времени.
— Какая прелесть! — похвалили вино Вильгельм Оранский. — Гренаш очень ценится в моем княжестве, а здесь не в моде. Где ты его достал?
— Отбили у испанцев, — ответил я. — К сожалению, всего одну бочку, причем не полную, так что поделиться не смогу.
— Нет-нет, мне на днях должны привезти несколько бочек. Могу прислать пару тебе, — предложил он.
— Не откажусь, — молвил я.
С паршивой овцы хоть шерсти клок. Деньги предлагать мне князь, видимо, стесняется. Ведь получил их от меня. Или считает — и правильно считает, — что у меня денег все равно больше.
Словно догадавшись, что я подумал о деньгах, князь Оранский пожаловался с горькой иронией:
— Приходится тратить много денег на представителей провинций. Каждый вопрос обходится мне чуть ли не в ласт серебра, — и уже без иронии добавил: — Все хотят иметь права, но никаких обязанностей!
— Я страшусь людей, которые думают наоборот, — попытался утешить его.
Князь Оранский или не понял, или сделал вид, что не понял, продолжил:
— Северные провинции требуют одно, южные — другое. Никак не могу примирить их.
Поскольку я помнил, что южная часть нынешних Нидерландов станет Бельгией, дал ему совет:
— Я бы отпустил южные провинции и стал правителем северных. Лучше меньше, но верных.
Видимо, то же самое советовал князю и Филипп ван Марникс, потому что раздвинул губы в скупой улыбке, кивнул мне, как единомышленнику, и сказал своему сеньору:
— Вот видишь, а его к врагам не отнесешь.
— Не могу я отдать испанцам южные провинции! — тоном обиженного ребенка заявил Вильгельм Оранский.
— Они недолго будут испанскими, — уверенно предрек я.
— Почему ты так думаешь? — спросил князь Оранский.
— Потому что между ними и Испанией слишком большое расстояние, — ответил я.
— Между Испанией и Америкой расстояние еще больше, — похвастался он знанием географии.
— Да, — согласился я, — но между Испанией и Америкой нейтральный океан, а не агрессивная Франция.
— Думаешь, Генрих Третий оккупирует южные провинции, если мы выгоним отсюда испанцев? — мрачно интересуется Вильгельм Оранский.
В том, что король Франции способен на такую подляну, у него, видать, нет сомнений, как и в том, что выгонит испанцев из Нидерландов.
— Не думаю, что это случится так быстро, при Генрихе Третьем, но есть все предпосылки: живут на юге в основном католики, для многих французский язык родной, — ответил я.
Филипп ван Марникс опять кивнул.
Не забыть бы передать голландцам в двадцать первом веке, кому они обязаны своей независимостью. Так ведь не поверят же. Вильгельм Оранский станет для них героем, отцом-основателем нации и страны. Какая страна, такой и герой.
В лагере послышались громкие голоса. Кто-то срочно хотел увидеть князя Оранского.
— Пойди узнай, в чем дело? — приказал Вильгельм Оранский своему помощнику.
Филипп ван Марникс вышел из шатра.
— В последнее время я перестал доверять ему, — тихо признался мне князь Оранский. — Думал, что его подкупили богачи из северных провинций.
Да, не позавидуешь князю. Главная обязанность правителя — не верить никому.
— Считаешь, что лучше отказаться от южных провинций и оставить себе только северные? — спросил он.
— Да, — подтвердил я. — Пользуясь слабостью испанцев, провозгласить их независимым государством и стать королем.
Лицо Вильгельма Оранского напряглось, словно разгадал во мне провокатора, но потом, наверное, вспомнил, как много хорошего я сделал испанцам, и расслабился, но ничего не сказал.
В шатер вернулся Филипп ван Марникс, доложил:
— Курьер с письмом из Антверпена. Говорит, что передать может только лично в руки.
— Пусть войдет, — разрешил князь Оранский.
Это был юноша лет шестнадцати, с узким лицом, покрытым белесым пушком над верхней губой и на подбородке. От курьера разило ядреным лошадиным ароматом. Видать, всю дорогу гнал коня. Опознав князя Оранского, юноша достал из-за пазухи свернутое трубочкой, помятое послание, поклонился и молча передал ему.
Вильгельм Оранский прочитал письмо раз, второй и сморщился так, будто внезапно заболели зубы, причем все сразу.
— Испанцы грабят Антверпен, — тихо сказал он Филиппу ван Марниксу. — Начали вчера в полдень.
— Не может быть! — не поверил помощник.
— Ты сам видел? — спросил князь Оранский курьера.
— Нет, — ответил юноша, — но тот курьер, что передал мне письмо, сказал, что в городе ужас что творится: всё горит, улицы завалены трупами. Испанцы убивают мужчин и насилуют женщин, не разбираясь, какого сословия человек, забирают всё, что найдут, а потом поджигают дома.
— Можешь идти, — отпустил его Вильгельм Оранский, а когда юноша вышел из шатра, сказал Филиппу ван Марниксу: — Возвращаемся в Гент. Пошли гонцов, чтобы срочно сзывали Генеральные Штаты. По пути расскажи свите об Антверпене, добавь побольше ужасных подробностей.
Позабыв обо мне, они вышли из шатра.
А я подумал об антверпенцах, что труса бьют с удвоенной жестокостью.
29
Седьмого ноября, после полудня, в лагерь прискакал гонец с приказом князя Оранского взять штурмом замок. Сделать это предлагалось, как можно скорее. Видимо, гентские богачи резко поумнели, узнав, какая участь постигла Антверпен. Теперь их не смущали разрушения, которые возникнут в связи со штурмом замка.
Только вот мне не очень-то хотелось воевать в этот день. Седьмого ноября для меня навсегда останется днем, в который я объедался мороженым. Несмотря на осенние каникулы, мы приходили в школу к девяти утра и длинной колонной шагали к центру района, чтобы принять участие в демонстрации. В одной автобусной остановке от пункта назначения, которая называлась «Военкомат», мы долго ждали начала торжественного мероприятия. Рядом с остановкой находился гастроном. Там я и набирал на выделенный мне родителями по случаю праздника рубль фруктовое мороженое по цене семь копеек. Гулять так гулять! Это самое дешевое мороженое мне нравилось больше всего. Брикетик розового цвета в бумажной обертке, покрытой инеем. Оно было замерзшее, твердое. Не разворачивая, я мял и ломал его. Пальцы сводило от холода. Затем глотал мороженое, почти не жуя, потому что зубы стыли и болели. Ничего вкуснее в то время для меня не существовало. Когда школьная колонна начинала движение, я был уже безмерно счастлив, несмотря на сопли, которые вдруг потекли из носа, и липкие пальцы и губы, которые негде было помыть. Мы проходили мимо трибуны, на которой стояло районное начальство, человек десять. Кто-то на трибуне в мегафон выпаливал лозунг о единстве коммунистической партии и народа, а демонстранты кричали вразнобой «Ура!», хотя никто уже в этот бред не верил. У начальства были смурные лица и красные от холода носы. Они ведь долго стояли на одном месте и не могли поесть мороженое, которое в холода так согревает!
Замок окружал ров шириной метров двадцать, используемый, как канал. Каменно-кирпичные стены высотой метров восемь с многочисленными бартизанами — сторожевыми башенками, расположенными на куртинах между угловыми башнями. Впрочем, и угловые башни тоже были, хоть и больше, но не до фундамента. Их, как и бартизаны, поддерживали снизу каменные опоры, как бы выступающие из стены. На донжоне угловые башни тоже были в виде бартизанов. Наверное, архитектор или заказчик считал их наилучшим оборонительным сооружением. Амбразуры бартизанов имели деревянные, наклоненные навесы, которые защищали от выстрела по прямой. На стенах и в башнях стояли испанцы в кирасах и шлемах-морионах, поглядывая на нас без особого страха. Они понимали, что выкурить их из замка будет не просто. Со стен доносился собачий лай. Значит, и захватить гарнизон ночью врасплох будет не легче.
