Я иду по валу до следующего часового, возвращаюсь к первому. Месса уже должна закончиться, а сигнала все нет, городские ворота закрыты. Спускаюсь с вала и иду к воротам, возле которых сидит на своем ладном коне Шарль де Гарнье. Лицо у него насупленное. Может быть, так кажется из-за шлема-мориона, низко надвинутого на лоб. Раньше генерал-старшина носил другой шлем, более дешевый и без двух золотых лент, привязанных сзади, отчего напоминает бескозырку.
— Не срослось? — говорю я без раздражения.
— Измена! — с натугой, словно бросает тяжелый камень, произносит Шарль де Гарнье.
— Пойдем ко мне, в триктрак сыграем, — предлагаю я.
Шахматы стали слишком сложной игрой для дворян. Подозреваю, что вскоре такая же участь постигнет и триктрак. За умственное развитие станут отвечать только карты, причем самые простенькие игра.
— Мне надо выяснить, кто нас предал, — говорит генерал-старшина.
— У кого?! — язвительно интересуюсь я. — У испанцев на стенах?!
— Ночью обязательно разузнаю, — как клятву произносит он.
И разузнает, и опять припрется ко мне среди ночи. На этот раз его лицо будет просветленным, будто наконец-то познал все глубины подлой человеческой души.
— Дворяне и богатые горожане отказались поддержать восстание. Дворяне — католики и предатели! Чего еще от них ждать?! — Он вдруг вспоминает, что я тоже вроде бы католик и поправляется: — Почти все предатели. Поэтому они на стороне испанского короля. Говорят, он пообещал нидерландским дворянам новые привилегии.
— А как с богатыми горожанами?! Они вроде бы лютеране, — с усмешкой интересуюсь я.
— Купцам веры нет. Профессия у них жульническая, слово никогда не держат, — изрекает Шарль де Гарнье.
Подписываюсь под каждым его словом.
— Завтра ночью сюда должны прийти другие люди, истинные гугеноты, — продолжает генерал-старшина. — Буду с ним договариваться.
— Сколько потребуется времени? — спрашиваю я.
Шарль де Гарнье задумывается. Мне кажется, что слышу, как скрипят его не креативные извилины.
— За несколько дней управлюсь, — дает он неопределенный ответ.
— А будет гарантия, что и эти не подведут? — задаю я следующий вопрос.
Извилины генерал-старшины начинают скрипеть медленнее, но громче. Он с трудом врет, но еще труднее решается произнести неприятную правду. Интересно, что в финансовых вопросах он соображает быстро. Может быть, потому, что цифры редко пересекаются с эмоциями, особенно, если оперируешь чужими деньгами.
Не дождавшись ответа, я решаю:
— Завтра снимаемся, идем на Гент. Времени сидеть здесь у нас нет. Октябрь на дворе, скоро разойдемся на зимние квартиры.
Гент был второй целью в списке князя Оранского. Третья — Брюгге. Ему надо было зацепиться за большой город во Фландрии, перенести туда ставку, чтобы своим присутствием поднимать боевой дух восставших. Загвоздка в том, что чем южнее, чем больше процент католического населения, тем меньше боевого духа. Да и, насколько я помню, у фламандцев всегда были проблемы со смелостью. Ее ведь нельзя купить.
28
Опять я возле Гента, но на этот раз сам командую войском. Мы расположились на поле примерно в километре от города, на берегу канала, благодаря которому моим солдатам пришлось меньше рыть землю, чтобы укрепить лагерь. В город нам запретили входить. Гент в руках горожан, но замок в центре города занят испанцами. Замок крепкий. Даже небольшой гарнизон сможет защищать его долго. В городе собрались представители семнадцати провинций Нидерландов. Пытаются договориться. Знатным и богатым надоела революция, которая мешает зарабатывать деньги. Переговоры идут тяжело. В северных провинциях преобладают лютеране, считающие испанскую армию врагом, а в южных — католики, считавшие до недавнего времени испанскую армию своим защитником. Претензии именно к армии. Ни те, ни другие не отрекаются от подданства испанскому королю. Вильгельм Оранский тоже считает себя его вассалом.
Гент разросся пригородами, но по количеству жителей перестал быть одним из самых больших городов Европы. С тех пор, как я здесь не был, гентцев еще дважды усмиряли. В тысяча четыреста пятьдесят восьмом году это сделал герцог Филипп Бургундский, который отменил многие городские привилегии и заставил явиться к нему с повинной знатных горожан, одетых лишь в нижнее белье и с петлей на шее. В тысяча пятьсот тридцать седьмом году эту процедуру заставил повторить император Карл Пятый, уроженец этого города и потому хорошо знавший его историю. С тех пор у гентцев появилось прозвище, которое я бы вольно перевел, как висельники. В придачу Карл Пятый снес в центре города аббатство святого Бавона и на его месте построил замок, в котором сейчас прятался испанский гарнизон.
Вильгельм Оранский оказал мне большую честь, навестив в лагере. Приехал он на коне, масть которого я определил с трудом. Корпус серый без «яблок», а голова ноги и хвост черные. Наверное, разновидность мышастой. Масть необычная, редкая, и конь казался элитным. Мне сразу подумалось, что князь Оранский выложил за жеребца столько серебра, сколько весило если не все животное, то, как минимум, его туловище. На князе был темно-фиолетовый дублет с алым узором и черные штаны, напоминающие китайские фонарики, благодаря алой подкладке, выглядывавшей через разрезы. Черные сапоги высокие, до штанов, и с позолоченными шпорами в виде шестеренок. Ремень с овальными золотыми пластинками и бляхой в виде стилизованного замка. Рапира и кинжал с золотыми вставками в ножнах и рукоятках. На скакавшем рядом с князем Филиппе ван Марниксе верхняя одежда была черного цвета, но с золотыми кантами везде, где только были швы. Ремень с золотой или позолоченной бляхой в виде льва, наклонившего голову, будто обнюхивает чужую кучу. Оружие тоже с золотыми вставками в ножнах и рукоятках. Видимо, сеньор заказал на двоих. Наверное, думает, что привезенного мной серебра ему хватит на всю оставшуюся жизнь или что я буду и дальше привозить в таком же количестве. Вильгельма Оранского сопровождала свита из полусотни человек, судя по тому, как неказисто сидели на лошадях, богатые горожане. В шатер зашли только сам князь и его помощник Филипп ван Марникс. Остальные ждали в проходах между палатками, окруженные моими солдатами. Обе стороны разглядывали друг друга с нескрываемым презрением, только в одном случае основой служила зависть, а в другом — страх.
— Я в тебе не ошибся! — начал разговор князь Оранский.
Если разговор начинается с комплимента, следом будет плохая новость.
— Я нанял английских и французских солдат, больше пяти тысяч. Хотел, чтобы ими командовал ты, но они против. Доверяют только своим командирам. Я не смог их переубедить, — продолжил Вильгельм Оранский, всем своим видом показывая, как ему не нравится такое упрямство наемников.
— Я сам не хочу ими командовать. Серьезных противников не осталось, так что и без меня разберутся. С удовольствием отправлюсь домой и займусь подготовкой фрегата к новому походу, — сказал я.
— Правда?! — произнес князь Оранский, глядя на меня с недоверием.
Видимо, быть прославленным полководцем — его заветная мечта. Нас всегда тянет в чужое болото, потому что в своем трудно утонуть.
— Мне больше нравятся морские сражения, — ответил я, чтобы совсем уж не разочаровывать его.
— Само собой, наступит час — и твои заслуги будут оценены по достоинству, — сообщил князь, как он думал, в утешение.
Если когда-нибудь еще раз пообещает это, пойму, что никаких наград мне не светит.
— Могу прямо завтра передать командование Шарлю де Гарнье, — предложил я.
— Нет, побудь здесь, пока не придут англичане с французами. Они будут здесь через неделю или даже раньше, — сказал Вильгельм Оранский. — В замке сидит испанский гарнизон. Мало ли, что им в голову взбредет?!
— Могу их выкурить оттуда, — предложил я.
— Сражение в центре города заденет интересы многих знатных горожан, — дипломатично огласил он запрет гентцев на проведение такой операции. — Испанцы сами сдадутся, когда кончатся продукты, или поймут, что помощь ждать неоткуда.
