приказала Дрейку нанести по испанским колониям сокрушительный удар не только со стороны Атлантики, но и со стороны побережья Тихого океана. Чтобы реализовать этот план, Дрейк и начал готовить ту самую экспедицию, которая и привела его туда, где он сейчас лежал, не в силах встать после ранения в голову. Впрочем, он умел терпеть боль. Ведь нынешнее ранение было далеко не первым. На правой его щеке имелся шрам от попадания стрелы, а в левой ноге до сих пор сидела пуля от вражеской аркебузы.
Пройдя сквозь многие испытания, теряя друзей и близких, с годами Дрейк все больше делался нелюдимым и даже обедать в последнее время предпочитал в гордом одиночестве. А сердце его ожесточилось. Дома в Плимуте его ждала жена Мэри, но, он давно охладел к ней. Вот только внутри у него, пожалуй, не все еще зачерствело. Волшебный женский голос, который неожиданно зазвучал в помещении, где он лежал, заставил Дрейка встрепенуться. Ведь он никогда не слышал ничего, подобного этому пению, хотя сам регулярно пел псалмы вместе с капелланом «Золотой лани» Флетчером. Песня на незнакомом языке, слова которой он не понимал, тем не менее, завораживала раненого капера необыкновенной чувственной мелодией. И он очень жалел, что не может приподняться, чтобы увидеть такую восхитительную певицу.
Соломон Моисеевич Розенфельд, известный в Калифорнии русскоговорящий адвокат, защищающий интересы богачей, вкладывающих свои капиталы, вывезенные из России, в экономику США, накануне напился в компании профессора Квасницкого. Сначала они просто играли в шахматы и потягивали коктейли, сидя на мягких диванах верхнего салона-бара за отдельным столиком. Потом разговорились о жизни и перешли к коньяку, даже не заметив, как перебрали лишнего. Причем, Валентин Андреевич разоткровенничался и рассказал Шломе, как Соломона ласково называли друзья, что именно заставило его бросить практическую хирургию.
— Понимаешь, Шлома, операции на сердце требуют большой точности. А у меня начали трястись руки. И я не мог уже скрыть этого от коллег. Потому и перешел преподавать теорию на кафедру, как кардиолог с большим опытом. Вот только не для меня такое занятие. Не люблю я, как выяснилось, преподавать.
Квасницкий отхлебнул коньяк и добавил:
— А еще я быстро заметил, что недолюбливаю современных студентов. Наверное, потому что просто не понимаю современную молодежь. Совсем они другие, не такие, как мы были в их возрасте. Не могу, например, спокойно смотреть, как молодые красивые девушки уродуют свои тела огромными татуировками. Это сегодня они молоденькие и видят в этом какую-то эстетику. Но, когда-то ведь и они станут бабушками с такими вот отметинами. А татуировки к тому времени расползутся по их обвисшей коже бесформенными уродливыми кляксами. Они об этом не задумываются. Вот только и предупреждать бесполезно. Не желают нынешние молодые люди слушать чужое мнение, считают это покушением на их свободу, понимаешь ли!
Розенфельд проговорил:
— Ничего удивительного в этом не вижу. Такая проблема непонимания между поколениями существовала во все времена. Дети очень часто не разделяют ценности отцов. Вот и формируются у новых поколений иные взгляды, другое восприятие не только культуры, но и морали. Мировоззрение свое собственное у молодых. И эстетика другая. И все это признанный факт, научный феномен, подтвержденный социологией.
Они просидели вдвоем с профессором половину ночи. И потом Соломону Моисеевичу сделалось нехорошо, а утром навалилась такая тяжесть, что было никак не подняться. Тут еще и шторм разыгрался, добавив неприятных ощущений на большую часть дня. Впрочем, таблетки от качки и от головной боли в конце концов помогли Розенфельду. Он окончательно протрезвел лишь ближе к вечеру, привел себя в порядок и оделся, собираясь выйти, чтобы подкрепиться чем-нибудь.
Так получилось, что Розенфельд подошел к двери каюты, чтобы открыть ее изнутри и выйти по направлению к трапу как раз к тому моменту, когда услышал в коридоре крики своего клиента Бориса Дворжецкого, призывающего адвоката на помощь:
— Помогите, Соломон Моисеевич! Это совковое зверье хочет меня арестовать!
И пожилой человек тщедушного телосложения, одетый в дорогой черный костюм классического покроя, но без галстука, выскочив из своей каюты, храбро бросился на выручку, что-то крича о международном праве и заявляя, что военные моряки нарушают законы и гражданские права его подзащитного, уподобляясь пиратам. Но, высокий рыжий моряк в бескозырке с надписью «Тихоокеанский флот» резко остановил Розенфельда, толкнув адвоката ладонью в грудь и грубо прикрикнув:
— Молчать, контра! Без тебя разберемся!
— Без меня никак нельзя! Я пойду с ним. Я — защитник! Я буду жаловаться и протестовать! — продолжал кричать Розенфельд.
Но, здоровенный рыжий матрос с простецким конопатым лицом оставался непреклонным:
— Чего разорался, как баба на базаре? Защитник нарисовался, понимаешь ли! Да я тебя двумя пальцами по переборке размажу, если мешать попробуешь. У меня приказ!
— Чей приказ? — попытался поинтересоваться адвокат. Но, ничего не ответив, матросы поволокли арестованного дальше вниз по трапу, не обращая внимания на вопли Дворжецкого и причитания Розенфельда.
* * *
Как только Дворжецкого увели, и Яков Ефимович Соловьев осмотрелся в его каюте, намереваясь позвать понятых, чтобы произвести выемку документов и обыск, как положено, зафиксировав все в протоколе, он, конечно, не мог не заметить огромный экран, на который выводилось изображение, похожее на телевизионное, только цветное, гораздо более четкое и большое. И Яков Ефимович сразу понял, что сквозь этот экран можно было следить за многими помещениями яхты.
— Впечатляет! Это ж надо, какой контроль, оказывается, у капиталистов, что нашему КГБ пока и не снилось! — поделился он с Давыдовым.
— Сюда выведено видеонаблюдение с камер, — объяснил Геннадий.
— А, может быть, у вас даже изображение записывается? — спросил оперуполномоченный.
— Так и есть, информация сохраняется на жестком диске, — кивнул Давыдов.
— Ну, тогда вот и доказательства! Да с подобной записью мы быстро установим, кто из моряков с английского парусника участвовал в убийствах! Это же нам сэкономит массу времени! Какая полезная техническая новинка! — обрадовался Соловьев.
И, забыв обо всем остальном, Яков Ефимович уставился в цветной экран, заставляя Геннадия снова и снова прокручивать эпизоды абордажного сражения с разных ракурсов, что-то записывая к себе в блокнот остро отточенным простым карандашом и даже рисуя там какие-то схемы.
— Вот, возьмите, этим писать получше, — сказал Геннадий, протягивая кэгэбэшнику шариковую ручку.
Соловьев покрутил необычную для себя канцелярскую принадлежность в пальцах, потом попробовал написать что-то, затем, быстро приноровившись к шариковой ручке, сказал:
— Да у вас тут сплошные новинки, как я погляжу.
Давыдов уточнил:
— Для вас новинки, но не для нас. Ваш доктор с эсминца уже сказал, что у вас там 1957-й год.
— Представьте, мне тоже уже доложили, что у вас на борту «Богини» год 2023-й, а на английском паруснике 1579-й. Похоже, путаница со временем произошла после природного
