– Да. Но я не знаю никакой Кати. Я, наверное, ошибся.
И, развернувшись, он пошел к выходу.
Почему-то вдруг вспомнились лица тех немецких пацанов, расстрелянных за смех… И ухмылка особиста, мол, я запомнил, как ты ко мне приходил… Он сейчас в Москве. И если вернуться и сразу, не заезжая домой, пойти к нему и всадить пулю между глаз. И еще нескольким мразям, просидевшим всю войну в тепле и сейчас ворошащим чужие личные дела, отыскивая, как бы еще доказать свое рвение начальству… И тогда можно будет сказать, что жизнь все же прожита не зря. И не жалко будет с ней расставаться.
– Вы не хотите даже повидаться с ней? – раздался сзади, как будто издалека, голос заведующей. – С Катей?
Игорь остановился.
– Она так ждала вас. У нее вся семья погибла. Никого больше нет. Я ее позвала, когда услышала, что вы пришли. Скажите ей хоть пару слов. Пожалуйста.
Игорь кивнул.
Обернувшись, он увидел, как по лестнице спустилась худенькая девочка лет девяти. Замерла на мгновение, разглядывая его своими огромными глазами. А потом, не говоря ни слова, вдруг припустила к нему, а он инстинктивно нагнулся, чтобы она смогла обнять его за шею.
– Я дождалась! Я дождалась! – повторяла она, цеп-ляясь маленькими пальчиками за толстое сукно шинели. – Ты все-таки вернулся. Ты точно-преточно такой, как говорила Таня! Я дождалась!
Игорь немного неловко похлопал ее по спине, погладил растрепавшиеся косички, мимоходом подумав, что совершенно не представляет, как их правильно заплетать. И выпрямился.
Катя медленно опустила руки.
– Ты опять уходишь? – спросила она, и невозможно было разобрать, чего было больше в ее голосе: обиды, разочарования, тоски, обреченности или вырастающего за ними безразличия.
– Мне нужно уехать, – ответил Игорь, снова опус-каясь перед ней на корточки. – В Москву. Мне нужно собрать документы. Без документов мне не разрешат забрать тебя с собой.
– Насовсем? – уточнила Катя.
– Насовсем, – кивнул он и посмотрел на заведующую. Та постаралась улыбнуться, но только лишь закусила губу. – Я заберу тебя насовсем, – подтвердил он, вставая. – Подожди еще немного.
– Хорошо, – сказала Катя и подняла руку, запястье которой было обмотано старым лоскутком ткани, грязным настолько, что уже невозможно было понять, какого цвета он был в лучшие времена. – Я не буду пока развязывать.
Игорь ехал назад и думал, какие документы ему нужно будет собрать в первую очередь и к кому обратиться в Москве, чтобы оформить опекунство над этой девочкой без лишней волокиты, – она и так прождала слишком долго. А все остальное было уже неважно.
Наталья Болдырева
Могильщик
Ему часто снилось, как он лежит, придавленный со всех сторон ледяными окоченевшими телами, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, но даже в жутком кошмаре он не мог представить, что все это случится на самом деле.
Ваня Кочетов, девятилетний сын кладбищенского сторожа, жил с матерью на отшибе, в маленькой хате на краю хуторского кладбища. Крохотное оконце Ванюшкиной спаленки смотрело прямо на ряд почерневших, покосившихся крестов. Приглядывать за могилами было некому. Отец ушел на фронт осенью сорок первого, но с июля сорок второго, после того как части 339-й стрелковой дивизии оставили свои позиции у Матвеева Кургана и откатились под валом перешедших в наступ-ление немцев аж к самому Краснодару, от отца не было ни слуху ни духу. Мать как могла подновляла оградки, Ваня рвал бурьян и колючий татарник, буйно цветущий на могилах, громким шепотом читал полустертые временем и непогодой надписи. Читать про себя он пока не умел. Немолодого, грузного и одышливого учителя немцы убили прямо на пороге школы. Хоронил его еще Ванькин отец. Когда немцы вернулись во второй раз, небольшое кладбище заметно разрослось. Фашисты расстреляли семью, прятавшую у себя раненого советского бойца, – убили всех, не пожалев ни женщин, ни стариков, ни детей, а солдата – едва державшегося на ногах от потери крови – повесили. С месяц он провисел на раскидистых ветвях ореха прямо под окнами бывшего сельсовета, пока не лопнула, не выдержав тяжести тела, веревка. Хоронили солдата тайком, ночью, рядом с остальными девятью казненными. Тут не было ни креста, ни имени. Чтобы невысокий, насыпанный слабыми женскими руками холмик не затерялся, в изголовье прикопали небольшой валун. Теперь, когда все завалило снегом, он пышным сугробом приподнимался над ровным белым кладбищенским саваном.
Ваня шмыгнул носом, вытер верхнюю губу рукавом полушубка и принялся веником обметать от снега крест рядом. Здесь лежал Мишка Чеботарев.
Мишка не был ему другом. У Вани вообще не было друзей.
Однажды, когда война еще не началась, а они только оканчивали первый класс, Мишка за полночь постучал в окно Ванюшкиной спальни и попросился остаться у него до утра. Они сидели на кровати под одним одеялом, рассказывая друг другу страшные истории про чертей и нечистую силу. Ваня даже подарил Мишке карточку Чкалова, вырезанную из районной газеты и пришпиленную на шифоньер. Но на следующий день, когда радостный Ванюшка несся на уроки, Мишка поймал его в балке за ериком и, затащив в кушери, потребовал, чтоб Ванюшка ни слова никому не говорил о том, где Мишка провел ночь, и даже не думал подходить к нему в школе. Карточку Чкалова он сунул растерявшемуся Ване в карман. Догадаться было нетрудно: Мишка на спор вызвался переночевать на кладбище, но струсил и не хотел, чтобы кто-нибудь знал о его позоре. Ваня молчал, но карточку Чкалова спрятал надолго в стол. Она напоминала ему о Мишкином предательстве. Больше года прошло, прежде чем он снова нашел ее, чтоб опустить в Мишкин гроб. Пусть Мишка побоялся ночевать на кладбище. Пусть испугался насмешек. Ваня помнил, как бесстрашно смотрел Мишка в черное дуло немецкого автомата. Это Мишкина семья прятала у себя раненого бойца.
Обозначив могилу, Ваня бросил веник на землю и присел под крестом, глядя в начавшее темнеть небо. Нужно было собраться с мыслями, прежде чем рассказывать Мишке последние новости. По району ходили страшные слухи. Городские, приезжавшие на хутор менять домашнюю утварь на хлеб и картошку, шепотом повторяли «Змиевская балка», и мать крестилась, в ужасе закрывая рот платком. Ваня и сам толком не мог сказать, что же случилось там, в Змиевской балке, и от этого становилось только жутче.
Все еще не зная, как начать, Ванюшка снова шмыгнул носом и вздрогнул, когда рядом вдруг скрипнул под чьими-то шагами сминаемый наст. Раздалась невнятная немецкая ругань, и из-за крестов появился фриц – денщик немецкого офицера, разместившегося в хате бывшего хуторского атамана. Денщик был пьян и брел от могилы к могиле, путаясь в ногах и чуть не падая. Ванюшка замер, забыв дышать. Немец прошел было мимо, да остановился, пошатываясь, у крайнего креста. Бормоча что-то сквозь зубы, он приподнял полы шинели. Звякнула пряжка расстегиваемого ремня. Ванюшка задохнулся от ужаса, мигом вскочив на ноги. Волна ненависти захлестнула с головой, в глазах поплыли цветные пятна. Немец охнул. Поднял руку к лицу и рухнул вдруг замертво.
