Шевалье дю Бартас был свободен. Как вольный ветер. Как шпага, выхваченная из ножен.
То спуски, то подъемы,
Ах, горы не легки!..
Дошли, но даже дома
Свистели в кулаки!
Ради такого случая в кубках темной кровью плескалась «Лакрима Кристи». Удивленному шевалье я пояснил, что это Дар от Конгрегации паломничества.
Интересно, существует ли такая?
* * *
— Мой дорогой друг! — прокашлявшись и причастившись «Слезы Христовой», возгласил дю Бартас. — Я скинул оковы и надел латы! Во мне кипит кровь моего пращура, славного рыцаря Анри де Гюра дю Бартаса, возложившего на себя Алый Крест, дабы шествовать в Иерусалим! Я трепещу — но не от страха, а от предчувствия подвигов! Пойдет дым коромыслом!
У меня было точно такое же предчувствие. Но, странное дело, я не испытывал восторга.
— Однако же, дорогой де Гуаира! Насколько я понял, надлежит нам странствовать без слуг. Я не слишком привередлив, но гоже ли благородному дворянину самому снимать сапоги?
Шевалье сокрушенно покачал головой.
— К тому же меня несколько смущает наш спутник. Вы, кажется, говорили, что он из грамотеев?
Я подтвердил и это. С синьором де ла Риверо нам предстояло встретиться уже в Остии.
— Не люблю мозгляков! — Дю Бартас скривился. — Перышки, бумажки… Да разве это занятие для настоящего мужчины?
Римскому доктору богословия в этот вечер определенно икалось.
На столе, рядом с полупустым кувшином, лежал небольшой томик в новеньком желтом переплете. Теперь у славного дю Бартаса было целых две книги. Вторую — записки его соотечественника ле Вассера де Боплана, только что изданные в славном городе Руане, я случайно нашел в книжной лавке неподалеку от Колизея.
Увидев мой подарок, шевалье ужаснулся, но я твердо заявил, что чтение «Описания Королевства Полонии» входит в программу паломничества. Дю Бартас смирился, пообещав прочитывать в день минимум два абзаца.
Этот томик пригодится не только ему. Матушка увезла меня в Италию, когда мне только-только исполнился год. Какая ты теперь, родина?
— Да вы загрустили, дорогой друг! — Тяжелая ладонь шевалье легла мне на плечо. — Бросьте! Блуждать по дикой Татарии все же отраднее, нежели гнить в римской тюрьме! К тому же…
Внезапно его глаза округлились, нижняя челюсть, дрогнув, начала отвисать:
— Поп! Убей меня Бог! Поп!
В первый миг я решил, что речь идет обо мне, но палец доблестного дю Бартаса указывал в сторону двери. Поп? Я оглянулся — и узрел попа.
…Фиолетовая сутана, острый нос в прыщах, сверкающая лысина вместо тонзуры, скрученное вервие, заменяющее пояс…
В первый миг я, как и положено, не поверил глазам своим. Затем решил, что кто-то из моих приятелей-комедиантов решил нас напоследок разыграть.
— Рах vobscum, дети мои! Не подскажете ли, где мне найти монсеньера Адама?
Теперь челюсть начала отвисать у меня.
— Изыди! — рявкнул шевалье, сотворяя нечто напоминающее крестное знамение, но гость оказался настойчив.
— Ведомо мне, дети мои, что оный монсеньор Адам…
…Голос под стать внешности козлиный. Или ослиный. Или все вместе.
— …в явной близости отсель пребывать должен… Дю Бартас зарычал и начал грозно приподниматься. Пора было вносить ясность.
— Дорогой шевалье, не утруждайте себя. Я разберусь. Оказывается, для того чтобы приподнять попа за шиворот, не требуется особых усилий. И чтобы выкинуть в коридор — тоже.
— Только не бейте его, — напутствовал меня пикардиец и, подумав, добавил: — то есть, я хотел сказать, до смерти.
* * *
Я втолкнул фиолетовую сутану в комнату, бросил на табурет, хлопнул дверью.
— Вы что, ополоумели? Кто вас прислал, болван? Прыщи на его носу побелели. Дрожащая ручонка нырнула за пазуху, доставая свернутый в трубочку листок.
— М-монсеньору Адаму де Гуаире!.. Я — брат Азиний, смиренный брат Азиний…
Я хотел вновь приложить его, но вовремя заметил печать. Знакомую сургучную печать на красном шнурке.
Его Высокопреосвященство Франческо Инголи не забыл обо мне.
Читал я долго — сперва раз, затем второй. Вроде и язык итальянский, и буквы знакомые…
— Не понимаю, брат Азиний. Туг сказано, что вы… едете со мной?! Куда?
— Истинно так, монсеньор! — радостно подтвердил попик. — Послан я, дабы споспешествовать вам, равно как и спутникам вашим. Споспешествовать — и помощь оказывать, какая мне по силам. В своей неизреченной милости Его Высокопреосвященство призрел меня, скромного брата, и, вызволив из узилища, доверил ехать в земли барбарийские, дабы узреть, яко воссияет там святость…
— Стойте! Стойте! — взмолился я. — Какое узилище? Какая, к черту, святость?
Брат Азиний скромно потупил очи и поспешил перекреститься.
— Та святость, монсеньор, что от святых, избранников Господних, истекает. Ибо сказано: яко же душа святого в горнии выси исходит, то Небеса ликуют!
Бог весть, кто сказал это! Небеса ликуют… Не беса ли куют?14
— Церковь наша святыми, яко колоннами коринфскими, изукрашена. А посему поручено мне изыскать в Рутении праведников, что жизнию святою прославились, а тако же мучеников, за веру пострадавших. И теми примерами укрепить в пастве послушание, среди пастырей же — рвение…
Его Высокопреосвященство явно решил мне отомстить.
За гитару.
— Значит, святых искать будем? — вздохнул я. — А при чем тут узилище?
Он вновь опустил очи долу, шморгнул носом.
— Грехи… Каждый грешен, монсеньор! Искусил меня бес, и согрешил я тремя органами чувств: увидел, услыхал, коснулся…
— Денег?
— Ни Боже мой! — Он даже подпрыгнул. — Не грешного злата, но некоего отрока, летами юного, видом же ангелоподобного…
При этих словах брат Азиний почему-то причмокнул.
— Ясно, — констатировал я. — Ну что же, добро пожаловать! Прежде всего не смейте называть меня монсеньором…
* * *
— У меня хорошая новость, шевалье, — сообщил я, входя в комнату. — Кажется, проблема с сапогами решена.
— Отменно! — Дю Бартас ничуть не удивился. — Mon Dieu! Да за это надо выпить! Хотя нет, мы еще не пили за вашу гитару!
Подарок Франчески лежал тут же — роскошный, переливающийся перламутром. Мне даже не хотелось думать, сколько ей пришлось заплатить за такое сокровище.
Впрочем, перламутр — ерунда.
Гитара звучала… Бог мой, как она звучала!
— Но выпьем мы не прежде, дорогой друг, чем вы сыграете! Parbleu! Я чувствую, в пути нам не придется скучать!
Сыграть? Почему бы и нет? Я осторожно взял гитару, прижал к груди, тронул чуткие струны — и пожалел, что с нами нет Коломбины.
