Борис Толчинский - Нарбоннский вепрь

— Правильно ли я вас поняла, дядя: одного вашего раба зовут Марк, и он стар[29], тщедушен, похож на крысу…

— Совершенно верно, милая племянница, а другого раба я назвал Януарием, потому что приобрел его в январе месяце. Уж не знаю, зачем я их купил, наверное, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что эти никчемные рабы когда-нибудь да пригодятся…

Молодой княгине хотелось расцеловать своего зловещего дядю. Конечно, он был ее враг — но враг этот нынче предлагал спасение!

— Ваше чутье выше всяких похвал, мой самый любимый дядюшка, — лучезарно улыбаясь, молвила она.

А он, не отрывая глаз от ее совершенного тела, лишь по пояс пребывающего в воде, приложил обе руки к груди и изрек самым проникновенным тоном:

— Dukle laudari a laudato viro.[30]

— Vir bonus et prudens,[31] — в тон ему ответила София Юстина.

"Как приятно созерцать двух самых талантливых в этой стране негодяев, ненавидящих друг друга, но, тем не менее, совместно стряпающих мошенничество в деле, касающемся государственной ереси! — с удовольствием подумал князь Корнелий. — Страшная тайна свяжет нас, меня и ее, пока мы живы. О, как досадно, что одни лишь мы присутствуем на сцене и что театр пуст!".

Читатель помнит: один зритель все же есть — не в зале он, а подглядывает из-за кулис, где его оставила София.

— И что же, дядюшка, ваш январский подарок похож на сына ересиарха?

— Не совсем, моя милая Софи, лицо другое, равно как и старый раб не вполне смахивает на самого ересиарха.

— Ох, это так печально!

— Пусть такая мелочь не тревожит вас, дражайшая племянница. При поимке еретики наверняка окажут сопротивление, и стражам порядка придется применить силу…

"Он предлагает разукрасить собственных рабов так, чтобы их нельзя было отличить от избитых до полусмерти Ульпинов, — поняла София. — И все-таки это очень рискованно!".

— У меня есть идея получше, — заметила она. — Мой старый слуга мэтр Давид способен творить чудеса с человеческими лицами.

— Разумно, — кивнул сенатор. — Но вы, конечно, понимаете, что после этой демонстрации своего искусства мэтру Давиду придется исчезнуть навсегда.

— Он нас не выдаст, — быстро сказала София.

— Я бы на вашем месте не стал рисковать, дорогая. Кто знает, чего ждать от иудея. К тому же он всего лишь ваш раб.

— Уже нет. Я его отпустила…

— Тем более, — кивнул Корнелий. — Вам останется лишь чуть подтолкнуть его по направлению к богам. Ну же, Софи! К чему сомнения? Omnes una manet nox.[32]

— А в ваших рабах вы уверены, дядя? Они не подведут?!

— Я пообещаю им свободу, — с сатанинской ухмылкой сказал сенатор, — и я думаю, они согласятся, так как известно, что я всегда держу слово.

— А я добавлю им немного денег, — подхватила княгиня, — чтобы они имели чем оплатить услуги Харона.

— Уж вы не поскупитесь, дражайшая племянница: денег должно хватить на всех.

— Кого еще вы имеете в виду?

— Всех, кому суждено сопровождать так называемых Ульпинов по дороге из Темисии в Пифон. Ведь мы же не хотим, чтобы наши друзья раньше времени поняли, что мы намерены принести их в жертву богам!

— Вы опять правы, дядя: это было бы слишком жестоко.

Корнелий Марцеллин и София Юстина с облегчением рассмеялись, скрепляя этим смехом свой удивительный союз — и, заодно, смертный приговор ни в чем не повинным людям, слишком ничтожным, чтобы их жизни имели собственный вес в глазах обоих потомков Великого Основателя. Внезапно княгиня оборвала смех и сказала:

— Дражайший дядя! Вы оказываете мне большую услугу, которую я принимаю по единственной причине: я не желаю доставлять вам огорчение своим отказом.

"Нет, она совершенно очаровательна в своей кокетливой невинности! — подумал Корнелий. — Она сидит здесь, демонстрируя мне свои обнаженные прелести, а еще более чудесные прелести пока скрывая — и зная, как страстно мечтаю я прикоснуться к тем и к другим, — и делает мне одолжение тем, что я ее спасаю! О, если бы она была иной, я перестал бы ее любить и уважать!".

— Вы само великодушие, милая Софи!

— Скажите, дядя, могу ли я что-нибудь для вас сделать?

"Умничка, ты не забываешь об оплате. И верно: за мою услугу тебе придется дорого заплатить! Право же, я даже не знаю, как начать…"

София заметила, как заалели уши сенатора.

— Не смущайтесь, дражайший дядюшка, говорите! Я вся во внимании!

— Мне ничего от вас не нужно, я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть, — выдавили его побелевшие уста.

"Сейчас я нанесу ответный удар, — с наслаждением подумала она, — и погляжу, удастся ли тебе отбить его, пафосской веры сын!".

— Я ничего не слышу, дядя, вы говорите так тихо! Прошу вас, подойдите ко мне. Или нет, стойте, не подходите, боюсь, вода и пена забрызгают ваш чудесный калазирис; я сама подойду к вам.

С этими словами она вынырнула из бассейна вся. Князь Корнелий побледнел: черными были только волосы на голове, все остальное тело оказалось белее самого нежного молока; даже лобок был тщательно выбрит, и сенатор едва сумел отвести от него потрясенный взор.

— Слишком хороша, чтобы испытывать смущение… — пробормотал он.

Она почти вплотную подошла к нему и заглянула в его глаза.

— Теперь я вас услышу, дядя, — с придыханием произнесла она. — Прошу вас, говорите!

— Вы хотите знать мое самое заветное желание? — перебарывая спазм в горле, прошептал Корнелий.

— Да, и обещаю его исполнить.

— О-о-о… — застонал сенатор. — Вы, воплощенная Афродита, родившаяся из пены этого бассейна, и я, первый человек, сумевший по достоинству оценить вас…

Тут София услышала негромкий стон в отдалении, который издали уста, более близкие ей, чем уста князя Корнелия, — и она поняла, что зашла в своей игре чуть дальше, чем позволяли чувства Марсия Милиссина. Она прошла через упоительное наслаждение, когда пикировалась с дядей, зная, что любовник видит ее, — но теперь наслаждение превратилось в страх, в подлинный ужас. "Если Марс ворвется сюда, мы погибнем, все трое", — пронеслось в ее мозгу, и она мгновенно приняла решение. Оттолкнув дядю, она с криком бросилась обратно в бассейн.

А он, увидав ужас, отразившийся на ее лице, и не зная истинной его причины, решил, что это его слова внушили Софии такой страх. Это изумило его; София не была наивной девочкой — будь он проклят, если она не знала, чем все закончится, с самого начала; с какой бы стати ей иначе приглашать его сюда, в зал бассейна?!

— Ох, дядя, простите меня, — выкрикнула она из воды. — Простите, ради Творца и всех великих аватаров! Я смутила вас. Вы, чистый, непорочный человек, благородный князь, явились, чтобы спасти меня, а я, растленная девчонка, расхаживала тут голой перед вами! О, дядя, мне так стыдно!