Все эти мысли шли параллельно игре. Первые шесть, восемь, а порой и двадцать ходов — это теория. Хоженые перехоженые тропы. Конечно, в любой момент можно свернуть в кусты, но ничего хорошего обычно в кустах не ждёт. Можно и вступить в неприятную субстанцию. Вот если загодя всё разведать, пометить незримо, где и куда свернуть, тогда да. Тогда рождается новый вариант. Но из десятка таких вариантов жизнеспособный едва ли один, потому чаще идут проторенной дорогой, перенося всю борьбу на середину игры, а то и сразу в окончание. Ничейное.
Но это не наш случай.
На девятом ходу я применил новинку. Ход не давал преимущества, его задача была сбить с толку соперника, ввести в состояние «шёл в комнату, попал в другую». Время — столь же важный ресурс как фигуры. Порой даже важнее.
Пахман выбрал лучшее продолжение. Я сделал ещё один неожиданный ход. Потом ещё — и тут гроссмейстер ошибся. Немного, чуть-чуть. Но к двадцатому ходу мелких ошибок накопилось настолько, что позиция черных стала очевидно хуже, к двадцать пятому они потеряли пешку, а к тридцатому приняли решение прекратить бесполезное сопротивление и капитулировать.
Мои болельщики оживились: теперь можно и расходиться. Я поблагодарил их поклоном и прошёл в комнату отдыха — так она называется. Не потому что хотел отдохнуть, а — обязан. Там меня могут ждать корреспонденты, и, по условиям организаторов шахматного конгресса, я должен отвечать на их вопросы, если таковые вдруг будут. Реклама турнира — святое дело.
В комнате отдыха меня ждала команда: все трое получили аккредитацию. Расход невелик, а дело нужное. Пусть и остальные шахматисты привыкают, что Чижик не одинок, его запросто не слопаешь.
Корреспонденты были. Три человека, двое мужчин и дама.
И дама начала первой, удивив вопросом:
— Это правда, что вам запретили разговаривать с господином Пахманом?
— Нет, — ответил я. И остановился, не развивая тему.
— Но вы с ним не разговаривали!
— В самом деле?
— Я специально смотрела!
— Мы здесь не для разговоров, это первое, и отвлекающие разговоры во время игры в турнирном зале запрещены правилами, это второе. И да, вы не представились.
— Инесса Раманд, «Кляйне цайтунг». Но как вы, лично вы, относитесь к позиции господина Пахмана?
— Хороший вопрос. До одиннадцатого хода позиция господина Пахмана была безупречна. Я не имел никакого преимущества. Но ход конем на це пять, думается, был ошибочным, что и показало дальнейшее развитие партии…
— Я имею в виду политическую позицию, — перебила меня Инесса Раманд.
— И я тоже. Выпад коня на це пять видится мне преждевременным, поскольку одновременно не только усиливает давление на пункт е три, но и допускает возможность…
— Вы не поняли, я говорю о позиции господина Пахмана в отношении Пражской весны…
— И в этом случае у белых есть неочевидный, но интересный маневр — перевести ладью на е два с последующей консолидацией ферзевого фланга — я продолжал гнуть свою линию. — Вы записывайте, записывайте, это очень интересно. Возможно, этот вариант назовут Венским. Дело в том, что кажущийся активным выпад ферзя на бэ пять может похоронить надежды белых на атаку, поскольку опровергается простым движением пешки а шесть…
Наши хихикали, не особо и стесняясь. Корреспонденты записывали — поскольку говорил я вещи дельные, для шахматистов интересные. А дамочка даже и не знала, что думать: для неё эти пешки да слоны были тарабарщиной, но вдруг я намекал на что-то очень важное? Передавал особым шахматным кодом сенсацию? Какую?
Гадай, гадай, голубушка.
Потом меня сфотографировали — вместе с командой. Не только корреспондент «Фольксштимме» — газета считала нас своим открытием, — но и другие. Концепция шахмат, как командной игры, потихоньку привлекала внимание. Нет, и прежде у шахматистов нередко был тренер, но вот чтобы и тренер, и специалист по физической подготовке, и психолог — к этому стоит присмотреться. Результаты Chizzick’а должны же иметь объяснение.
Наши утренние разминки привлекают уже не только прохожих — я видел людей с кинокамерами. Пока с любительскими. Но это начало.
Наконец, мы освободились. И завтра — день, свободный от игры. Выходной. Ага, как бы не так. Мы ведь советские люди, комсомольцы, и выходной для нас — повод сделать что-нибудь общественно-полезное.
Ну, а нынешний вечер мы провели в греческом кабачке. Нет, точнее в Griechenbeisl, поскольку так называется заведение. Летом, говорят, здесь столики нужно заказывать предварительно, но сейчас февраль. В феврале не нужно. Диалектика: и у февраля немало хороших сторон.
Посидели. Попили пива (не я, я пил воду), попели «Майн либер Августин» на три голоса, получилось недурно, заслужили аплодисменты. С нами даже фотографироваться просились. Видно, за артистов приняли. Местные, ресторанные артисты, поначалу на нас смотрели с подозрением, но видя, что денег мы не просим, а просто веселимся от души, растаяли, и специально для нас спели «Песню гризеток». А я подпел.
В общем, повеселились. Что и требовалось. Ну, устали мы. Пять дней заграницы, в ожидании провокаций, врастание в язык, дорогу на красный ни-ни, и всё остальное. Нелегко. Но постепенно привыкаем.
В «Сойку» вернулись до полуночи. Обсудили планы на завтра — и разошлись.
Я спать не торопился. Нет смысла ложиться до часу ночи. Прохладный душ, полстакана минералки, Грюндиг, настроенный на «Маяк» — здесь, в Вене, «Маяк» кажется много интереснее, чем дома. Приёмник играет тихонько, едва-едва, потому что заполночь — это свято, и сон остальных постояльцев тоже свят. Я в свежей шёлковой пижаме (Лиса нашла прачечную-автомат неподалеку) сижу у окна и смотрю на Вену. Отсюда, из окна второго этажа, Красная Площадь не видна, но с «Маяком» забыть о себе не дает. Да и не нужно.
Позывные «Маяка» предупреждают: сейчас начнутся сигналы точного времени. Здесь час ночи, в Москве и Чернозёмске — три.
Я очнулся в четыре. По венскому времени. То есть среднеевропейскому. Три часа я проспал? продремал? прогрезил, сидя у окна?
Получается, так.
Встал, размяк затекшие руки, затекшие ноги, затекшего себя.
Что за сны мне в странном сне приснились? Не могу вспомнить. Мелькают обрывки — дымящая Останкинская телебашня, краснозвёздные танки, идущие по Москве, тысячи бродяг под стенами Кремля, и небоскрёбы, небоскрёбы, небоскрёбы…
И ещё запомнилось, как вешали какого-то старичка, а толпа бесновалась от счастья.
Так себе сон.
Навеянный буржуазным окружением.
Ну, хоть никто меня не грыз. И на том спасибо.
И я лег в постель. Досыпать.
Утро прошло в обычном режиме. Никаких «поспать подольше в выходной». Да и не хотелось: семь здесь — это девять дома. Куда уж позже.
В скверике, где мы обычно проводим разминку, стояли телевизионщики. Снимали. Имели право, общественное место. Да мы и не возражали. Более того, мы были только рады: пропаганда здорового образа жизни советских граждан на деньги австрийских налогоплательщиков, что может быть лучше? Тут у них спорт на телевидении в фаворе, показывают много и часто. Вот и нас где-нибудь покажут. Это сейчас, когда турнир только миновал дебют. А дальше… Дальше будет видно. Не хвались, на рать идучи.
Позавтракали — и в Kunsthistorisches Museum. Картинами любоваться. Знаю и вижу — команде изобразительное искусство пока не в радость. Но ничего, привыкнут понемногу. Картины, музыка, архитектура не только самоценны: они стимулируют различные участки мозга. Развивают ассоциативные связи. И тем самым наращивают эффективность мышления. То есть посещение картинной галереи или филармонии — это не блажь, а необходимость, и понимание этой необходимости, учёт этой необходимости и выполнение этой необходимости даёт преимущество в развитии. Правящие классы украшали свои жилища и рабочие места произведениями искусства не из эстетических соображений, а осознавая, что это позитивно сказывается на умственных способностях как их самих, так и их наследников.
