Но и собранных войск вполне хватало — астраханский обер-комендант Чириков на пополнение отправил две с половиной сотни поправившихся в «гошпиталях» солдат, еще такое же число обученных рекрутов. Были присланы орудия с упряжками и артиллеристы, собрано семьсот пудов пороха и всяческие припасы, доставленные кораблями.
Всего в поход в составе второй Хивинской экспедиции вышли два батальона Астраханского полка и батальон Пензенского, перевезенный из крепости святого Петра, канониры и обозники, да несколько десятков работных людей. Подошли яицкие казаки и ногайцы — три неполных полка, до тысячи двухсот всадников с заводными лошадьми. Так что под началом полковника фон дер Видена собралось до трех тысяч человек, сопровождавших огромный караван из пары сотен повозок, большого число коней и лошадей — свыше четырех тысяч голов.
И что самое главное — это Бекович уходил в неизвестность, а сейчас поход должен был пойти по проторенному маршруту. Тем более аральские кайсаки явственно отшатнулись от властвовавших здесь калмыков, стали открыто поддерживать русских…
— Гонец князя Бековича к царю!
— Проси сюда!
От громких слов адъютанта полковник Виден проснулся, прогнал одолевавшую его дремоту, и подскочил с мягкой кошмы, на которой отдыхал в эти дневные часы. Погода благоприятствовала — два дня в подряд прошли первые за лето дожди. Пересохшая Эмба, которая походила на вытянувшуюся цепочку сотен больших луж, глубиной по пояс или по колено, заполнилась водой, причем лишь чуть солоноватой, вполне пригодной для питья. Речка обрела живой вид, хотя вода в ней текла мутная и грязная.
Однако солдаты радовались ей как дети — весь отряд плескался в ней целый день, начиная с утра, отдыхая от марша, да и коней мыли. Воду для питья брали из многочисленных колодцев, выкопанных в июне — большая их часть была наполнена относительно пригодной и чистой влагой. Так что за три дня, отведенных на бивачный отдых, все хорошо отдохнут перед долгим маршем через безводную степь и полупустыню.
В откинутый полог загнул капитан-поручик Воротников, старый знакомец, командир роты в Пензенском полку, усталый, с черными кругами под глазами, но с таким довольным видом, что у голландца сердце радостно екнуло. И Виден не сдержался от вертевшегося на языке вопроса, что его беспокоил уже много недель до головной боли.
— Что в Хиве?! У тебя есть письмо Бековича ко мне?! Да, прости, рад тебя видеть, здравствуй!
— И тебе не хворать, господин полковник. Вот тебе письмо от князя, — офицер протянул футляр, его явственно качнуло — от усталости он еле держался на ногах. Да и говорил слабо, язык во рту заплетался. — Хивинское войско мы разгромили, Шергази-хан убит. Князь ему голову отрезал и на блюдо водрузил. Приказал содрать шкуру и набил ее соломой — так хивинский владыка обещал поступить с ним самим…
— Какой мерой меряете, такой и вам отмерят, — пробормотал полковник, все же несколько ошарашенный поступком Бековича. Хотел расспрашивать гонца дальше, но тот бесцеремонно разлегся на кошме и уснул, с блаженной улыбкой на потрескавшихся губах.
— Эй, кто там?!
На зов Видена в палатку первыми сунулись денщики и тут же получили приказ от командира:
— Гонца раздеть, обмыть, надеть чистое исподнее. Всю одежду постирать, высушить, ботфорты начистить. Да, вот еще что…
Полковник наклонился и вытащил из-под полы мундира еще один футляр, запечатанный большой желтой печатью, покрытой восточной вязью. Посмотрел надпись — послание от князя Бековича-Черкасского и нового повелителя Хивинского Девлет-Гирея-хана великому государю и русскому царю Петру Алексеевичу.
Почтительно склонил голову и убрал футляр в шкатулку, тут же заперев ее на замок. А ключ не положил рядом, как делал всегда, оставаясь в палатке в одиночестве, а повесил на шею, благо витой шелковый шнурок был заранее завязан. И правильно сделал — и за меньшее небрежение к царской корреспонденции жестоко наказывали, и пока гонец в его лагере, то он, полковник фон дер Виден, за него полностью отвечает.
— Каково сопровождение у капитан-поручика?!
— Два казака, они тут свалились, и полдюжины кайсаков, те в кочевом ауле, что на реке рядом, остались. Тысячу верст без малого меньше чем за две недели прошли, благо в кочевьях подставы были с лошадьми свежими, да в юртах спали.
— Хорошо, пусть лошадей самых лучших отберут, и свежих, да быстрых — дело государево спешное. А как капитан проснется, то сразу ко мне — и пусть угощение немедленно подадут, — полковник взмахом руки отпустил адъютанта, а сам уселся на кошму, развернул послание Бековича и углубился в чтение приказа, а таковым и было письмо в своем содержимом. И с первых строк охватила его печаль с лютой завистью.
Ведь писал ему не просто капитан лейб-гвардии Преображенского полка и командующий экспедицией, а премьер-майор оного полка и генерал-майор по армии — правда, сам князь о том пока не знал, ибо именные указы были у лейтенанта Давыдова. Но не это огорчало кондотьера, давно предложившего московскому царю свою шпагу.
Печаль была в том, что этот баловень судьбы, крещеный татарский мурза, оказался не принявшим христианства поклонником Магомета, и совсем даже не мурзой, которых на русских землях, как говорят пруд-пруди, а ставший новым хивинским ханом.
— А ведь царь признает его новый титул! Он мусульманин, это раз, второй знатного рода от самого Чингиз-хана, а третье — убил Шергази-хана, и занял освободившееся место. А по их законом все формальности тем улажены, и все произошло правильно.
Полковник фон дер Виден крепко недолюбливал Бековича-Черкасского за его высокомерие, но сейчас прекрасно понимал, что неприязнь нужно спрятать, и никому ее не показывать. Ибо для царя Петра вассальный и угодный ему, полностью зависимый хан куда ближе будет, чем строптивый полковник, который к тому же, по прямому на то предписанию, служить должен хивинскому хану и полностью ему покоряться. И не указано — какому именно, может в этом и был расчет Петра Алексеевича.
Лучше признать князя безропотно, а там глядишь, получишь намного больше, ибо ханство, по слухам, очень богатое, в нем будет, чем поживится бедному голландскому кондотьеру. А лет через десять оставить службу хану, купить приличный дом, даже усадьбу в одной из «семи провинций» и тихо доживать отпущенный срок, женившись на девице из приличной семьи с хорошим приданным или молодой богатой вдовушке.
— Так, князь занял всю северную часть ханства и покорил три племени кочевников и пять городов. Хм, громко сказано — сотню кибиток поставили за глиняной стеной, вот им и град посреди пустыни. И требует от меня выступать спешным сикурсом, а кочевья калмыков и Доржи-мурзы окажут мне помощь в пути водой и отдыхом. Хоть что-то…
Полковник задумался — марш требовалось ускорить, благо до начала сентября осталась пара дней по нормальному европейскому летоисчислению, а не русскому юлианскому календарю. Крупные города Хива и Ургенч могут не покориться, а их защищают толстые кирпичные стены. А у князя нет осадной артиллерии, только с десяток полковых пушек.
Зато две 24-х фунтовые гаубицы, с 12-ти фунтовой пушкой и одной двухпудовой мортирой имеются у него в отряде. Да еще три шестифунтовые и восемь трехфунтовых орудий — полтора десятка стволов с обильным запасом пороха, бомб, гранат и ядер с картечью. Да, тащить их тяжело, но если прибыть вовремя, то новоявленный хан оценит его рвение. И полковник негромко сказал, обращаюсь к адъютанту:
— Дневку сокращаем на сутки, так сделал князь в прошлый раз. Передай по ротам мой приказ — завтра быть готовыми к маршу!
Глава 36
— Вроде бы успели, пришли как раз вовремя. Теперь главное успеть страшилки имамам рассказать, чтобы до глубины души прониклись. Интересно, придут на переговоры или нет?!
Бекович шептал по себя, посматривая на высокие стены Хивы, в которых словно клыки среди резцов, торчали многочисленные башни. Кирпичная кладка вряд ли долго могла сопротивляться ударам чугунных ядер осадных орудий, которые не зря именовали в эти времена «стеноломными», но уж больно не хотелось прибегать к штурму, тем более собственного города, на который у него имелись планы. Да и гаубиц с мортирами не имелось, когда их полковник Виден протащит через пустыню одному аллаху известно, так что оставалось уповать только на силу доводов. Причем не последнего, как отливалось буквами у французских королей на пушках.
