мало. Лучше бы в Карелию дунули, там один скиток на примете есть, его никто не знает… Мокроты напустили… Неудачливый ты мужик, профессор.
Ближе к Ярославлю Аспид и Воронок совещались, рискнуть или нет. Рискнули. Проехали прямо через город. Их никто не остановил. Стекла были забрызганы грязью, но все-таки Федя увидел силуэты краснокирпичных храмов и ампирные дома. За Ярославлем Аспид впервые отверз уста:
– Надо было бы сжечь эти стога и скотный двор сжечь, чтобы вилами забыли тыкать. Скажи, какие сознательные, вилами тыкают. Могли и голову проткнуть, – Аспид заметно нервничал. – Доберется ли до Загорска Алекс с офенями или нет?
В Москву Федя вернулся один на электричке – усталый, голодный, без денег и фамильных сокровищ. Жена смотрела на него отчужденно, как на пришельца с того света. Он спал сутки, потом вышел раньше конца отпуска на работу и очень радовался сослуживцам, процессу обработки коллекций их последних экспедиций. Сотрудники поздравляли его:
– Как хорошо вы отдохнули в этом году, Федор Николаевич. Давно вас таким энергичным не видели, – они не знали, что Феде просто стало приятно быть человеком, которого не ловят.
Дней через десять Феде позвонил Мариан Витальевич и настойчиво уговорил встретиться с ним в пирожковой напротив их института.
– Что же ты, голубчик, скрылся? Тебя твой парнос [9] ждет, а ты в бегах. А у меня горе – Брут сдох. Отравили соседки крысидом. Он, видишь ли, биточки любил, так они крысида в биточек положили. Ты теперь – ветеран-иконщик. Приобщился. Тебя ребята полюбили, говорят, ты человек душевный, компанейский. Будешь и впредь участвовать.
Федя только горько вздохнул:
– Уж уволь, Марианчик. Плохой из меня налетчик. Как увижу постового милиционера – душа в пятки.
– Ничего, голубчик, привыкнешь, притрешься. Лихо еще грабить будешь. Я одного инженера знал, способный человек был – рационализатор. Бороду отпустил, крестился, по дворам иконы клянчил, за милую душу фарцует. Инженерию свою забросил, для прикрытия лифтером устроился. Так и ты, притрешься, подгонишься, глядишь, меня обскочешь. У Голубкова тоже беда – жена бросила, требует раздела имущества. Иконы, фарфор, мебель захватила. Голубков в истерике, глаза выпучил, бегает, как сумасшедший. Она его посадить может, все его дела знает, если он жадничать будет. Штук на двадцать его выставила. Как же вам, бедняжкам, не повезло! Старуху угробить угораздило! Ногу у вас одному повредили. Аспид ему отпуск по производственной травме оплатил, чуть парень ноги не лишился. Жуть какая! Ты за иконами, а тебя вилами! Страшно жить стало, голубчик, вилами тыкают, – Мариан поежился. – А вы ничего съездили, я пятнадцать штук в серебре реализовал. Очень приличных писем были доски, даже семнадцатого века шесть штук попалось, – Мариан достал из кармана четвертинку, налил из нее граммов пятьдесят в стакан с апельсиновым киселем, размешал и выпил.
В пирожковой в необеденное время было пусто, по ней ходил огромный, разожравшийся, как владетельный абхазский князь, рыжий кот. Мариан прикормил его, поласкал и, задумчиво присев на корточки, сказал коту:
– Украду я тебя, голубчик. Жизнь моя ведь отшельническая, мне без кота нельзя. Брута отравили, – он всхлипнул и еще раз приложился к четвертинке. Но тут появилась полная старуха-уборщица с усами и громовым басом:
– Здесь вам, алхаколикам, не распивочная, сюда приличные люди кушать ходят, а не жрать, как вы, – но пустую четвертинку все-таки ловко спрятала в необъятный, как пододеяльник, карман не очень чистого фартука. Они покинули пирожковую, провожаемые прощальными взглядами рыжего, трущегося о ножку стола красавца, обреченного на сытое одиночество. Мариан все оглядывался на кота, сюсюкая:
– Обкормили скотину, вот ему и привязанности ни к кому не надо. Обкормили.
Федя проводил Мариана до троллейбусной остановки, обещая завтра же зайти к Аспиду. То, что ему причитается что-то получить, удивляло его.
– За что?
Мариан ему растолковал:
– Ты в деле был, все знаешь. Даже если от тебя толка мало было, тебя деньгами замазать надо. Когда человек денежки получил, он ими себе глотку заклеивает, думает, глядишь, еще раз отколется. Голубков нас подвел, здорово впал в меланхолию, я, говорит, делами не занимаюсь. Понимаешь, там несколько досок крупного размера было, у какого-то попа купили. Мне кажется, что они старые. Я реставратора Збруйского встретил, такой щупленький, морда вся как половая тряпка сношенная, с усиками, а сам – проститутка, каких поискать – за деньги все и всех продаст. Определи, говорю, что здесь ценное. Он понимает, руки у него золотые, да только вот хитер больно. Я сейчас думаю, что неслучайно он появился. Никогда меня сам не искал, а тут с бутылкой опохмелиться приехал. Наверное, пронюхал, что привезли ребята. Он поглядел, поглядел доски, понюхал и говорит: «Шашел один!» А спустя недельку сам Орловский пожаловал и все на корню скупил. А я сейчас думаю, что там не один шашел был. Одна досочка черная мне особенно запомнилась, вроде бы Спаситель. Нюх у меня есть, тысячи их через руки как-никак прошли. Обмишурились мы, – на прощание Мариан утешил: – Насчет семейных ценностей не горюй. Раньше, до семнадцатого года горевать надо было, тогда бы все в сейфах уцелело. Впрочем, нам обижаться не приходится, мы воспитаны в истинном презрении к материальным ценностям. М-да… дядя у меня от жадности в публичном доме удавился. Прощевай, голубчик, – и Мариан вплюхнулся в троллейбус, тут же забыв о Фeде. Марианов профиль в окне был отрешен, как на старинных монетах.
Федя пошел к Аспиду за своей долей – парносом. К его удивлению, Аспид принял его радостно:
– Феденька! Ты ли это? Не горюй, братец, дело мы удачное, новое провернули – моленную кержацкую взяли. Совсем рядом, под Москвой, за Каширой. Без мокряка, спокойненько выпилили решетку – двести штучек, все, как на подбор, в серебре. Бабки оклады осидолом чистили, так и сверкают. Вот, тебе причитается, – Аспид достал пакетик с деньгами, вложенный в книгу писателя Солоухина «Черные доски». – Четыре стольника, не больше и не меньше. Если бы ризницу взяли, понятно, побольше было бы. Есть она там, да только подобраться к ней трудно. Под Кремлем Ивана Грозного библиотека тоже есть. Один чудак всю жизнь подбирался, но не взял. Клады искать – дело хорошее, непонятно только, почему с государством делиться надо. Трудно в этой поездке ребятам пришлось, устали. Про ногу спрашиваешь? Я бы ему не только ногу, а и голову бы продырявил, идиоту. Теперь в тех краях долго не покажешься. Если только с Горьковской области подкрасться, с другой стороны. Хочешь в воскресенье на дачу к Ниночке съездить? Девочки будут.
Федя очень вежливо отказался. Он вспомнил
