… Маму похоронили на маленьком полустанке под Челябинском. Катя дрожала на ледяном ветру, глядя, как забрасывают землей длинную общую могилу, и не могла поверить, что это все происходит на самом деле. Слез не было.
Заплакала спустя месяц, когда в медсанчасти Каменск-Уральского выздоровел первый из тяжелых больных, за которым она ухаживала.
– Это ты меня спасла, сестричка, – сказал седой майор, еще два дня назад умиравший от заражения крови. – Твои руки. Я хоть и в бреду был, а все чувствовал. Спасибо тебе, сестричка, вытащила, можно сказать, с того света…
И осекся, увидев, как мгновенно наполнились слезами зеленые глаза молодой медсестры. – Да ты чего, сестричка? – растерянно спросил майор, но Катя уже выскочила из палаты. Убежала в бельевую, зарылась в гору жестких, шершавых простынь, и тряслась там от раздиравших горло рыданий, все глубже погружаясь в холодную бездонную тьму. Во тьме не было ни боли, ни памяти – только черные воды забвения. Потом ее резко дернули за плечо и вытащили обратно на свет.
Кто-то ударил ее по щеке – не больно, но очень звонко. От неожиданности Катя перестала рыдать.
– Придите в себя, сестра, – произнес строгий женский голос. Катя, всхлипнув последний раз, вытерла глаза тыльной стороной ладони. Пощечину ей влепила начальник медсанчасти Солоухина – женщина крутая, но, как говорили, справедливая. Девчонки, особенно те, что работали в госпитале долго, ее боготворили. До этого дня Катя видела начальника медсанчасти только издали. Невысокая, ладная, в накрахмаленном до треска белом халате и в белой докторской шапочке, очень собранная и деловитая, она напомнила Кате строгую учительницу немецкого Августу Францевну, нещадно гонявшую ее в школе.
– Д-да, – пролепетала Катя, с ужасом глядя на Солоухину. – Я… я уже…
– Понюхайте, – велела начальник медсанчасти, доставая из кармана халата маленький пузырек. Катя послушно понюхала – это оказался нашатырный спирт.
– Что за истерика? – спросила Солоухина, когда Катя, наконец, откашлялась. – Что-то личное?
– Нет, – Катя замотала головой, чувствуя себя идиоткой. – То есть да… мама… мама у меня умерла…
О том, что это произошло месяц назад, она не сказала – не знала, как объяснить свои запоздалые слезы.
Солоухина помолчала. Потом взяла безвольную Катину руку и крепко сжала.
– Держитесь, сестра. Идет большая война. Многие теряют близких. Но мы не должны позволять горю взять верх над долгом. Понимаете, сестра? Долг превыше всего.
Холодная тьма последний раз плеснула где-то в глубине Катиного сознания и нехотя отступила.
– Долг превыше всего, – повторила Катя. – Да, товарищ начальник медсанчасти, я понимаю…
– Меня зовут Клавдия Алексеевна, – неожиданно мягко произнесла Солоухина. Катя робко улыбнулась, но тут в голосе доктора вновь появились властные нотки. – Даю вам десять минут на то, чтобы привести себя в порядок, сестра. Затем возвращайтесь к выполнению своих обязанностей.
… Еще через месяц Катя получила значок «Отличник санитарной службы». Вручали значок торжественно, на утренней пятиминутке. Солоухина, прикалывая значок на отворот Катиного халата, сказала приветливо:
– Вот видите, Серебрякова, какая вы молодец! Больные о вас исключительно хорошо отзываются. Продолжайте в том же духе!
Катя лихорадочно соображала, что ответить – все слова как будто вымело из головы порывом ветра.
– Есть продолжать в том же духе, товарищ начальник медсанчасти, – выпалила она наконец.
Награду отмечали после смены с девчонками – кто-то притащил банку засахаренного варенья, его залили водой, размешали, добавили спиртику – получилось вполне приличное вино.
– Ну, даешь, Катюха, – прогудела могучая Зинка Хомякова, шутя поднимавшая здоровенных загипсованных мужиков. – Все больные на тебя только что не молятся. «Пусть Катя придет, пусть Катя посидит!» Привораживаешь ты их, что ли?
– Скажешь тоже, – смутилась Катя. – Да я и сама не знаю, чего они…
К этому времени она уже догадывалась, в чем было дело, но делиться своими мыслями с девчонками не собиралась. В лучшем случае – засмеют, в худшем – подумают, что у нее шарики за ролики закатились.
– Зато я знаю, – остролицая Анечка Шварценгольд состроила загадочную мину. – Больные говорят, что ты сама везучая, и другим удачу приносишь. А я считаю, что у тебя скрытые способности к исцелению, такое встречается, хотя и очень редко, может быть, раз в сто лет. Из тебя, если будешь учиться, вырастет со временем великий врач. Как Авиценна или Пирогов!
– А я слышала, – встряла веснушчатая болтушка Оксана Рыжик, – что ты слово особое знаешь! Пошепчешь над больным, он и выздоровеет!
– Ой, Катька, скажи, что за слово! Ну, расскажи, что тебе стоит! Мы тоже будем больных заговаривать! Тебя одной все равно на полторы тысячи коек не хватит!
– Никакого слова я не знаю, девчонки! – отбивалась Катя. – Мало ли что больные болтают! Про тебя вон, Оксанка, знаешь что говорят?
Рыжик густо покраснела.
– Если про летчика из восьмой палаты, то это все брехня. Мы с ним даже не целовались!
– Да неужели? – сощурилась толстая Олька Никифорова. – А с кем ты позавчера в ординаторской ночью запиралась? Скажешь, не с летчиком?
– А ты вообще сплетница! – фыркнула Рыжик. – Тебя хлебом не корми, дай другим кости перемыть!
Разговор свернул на безопасные для Кати рельсы, и она с облегчением вздохнула.
Но время шло, и делать вид, что ничего особенного не происходит, становилось все труднее. Хуже всего было то, что Катя и сама не понимала, как это у нее получается. Сесть рядом с больным, взять его за руку, настроиться на его ощущения, подобно тому, как радиоприемник настраивают на нужную волну… Так она спасла седого майора, задыхавшегося от крупа лейтенанта, сгоравшего в огне гангрены старшину, и еще дюжину тяжелораненых. Но если бы Катя тратила столько времени и сил на каждого больного, она просто не успела бы помогать остальным. На полторы тысячи коек в госпитале было пятьдесят четыре медсестры, работавших посменно. Врачей не хватало катастрофически. Сама Солоухина, врач-рентгенолог, сутками не выходила из обшитого свинцом кабинета, не обращая внимания на строгие инструкции по безопасности – подменить ее было некому, а больным, которых регулярно подвозили в медсанчасть армейские «Студебеккеры», требовался рентген. Поэтому Катя не могла позволить себе сидеть с каждым тяжелым пациентом. Но даже те, кому она просто меняла повязку или давала лекарство, каким-то чудом начинали чувствовать себя лучше. Возможно, это было самовнушение, но оно, черт возьми, работало! И с каждым днем Кате становилось все труднее и труднее…
– Серебрякова! – оклик Никифоровой вывел Катю из дремотной задумчивости. Катя быстро бросила взгляд на часы – надо же, до конца смены еще два часа, а она все-таки чуть не заснула! – Ты спишь, что ли?
– Нет, – Катя потрясла головой, поднялась со стула. Смуглая, жилистая рука армейского разведчика, которую она держала в своей, упала на клетчатое одеяло. – Что случилось?
– Рубашка в жопу засучилась, – передразнила ее Олька. – Тебя Клавдия зовет. Что-то срочное.
– Катенька, – слабым голосом позвал разведчик. У него не было височной кости – за синей выбритой кожей пульсировал мозг. – Ты же еще придешь ко мне, Катенька?
– Конечно, Костя, – Катя положила ладошку ему на лоб. – Я обязательно вернусь и посижу с тобой еще. А ты пока поспи.
Пока шла к кабинету начальника медсанчасти – мимо палат, отгороженных от коридора натянутыми простынями – старалась не слышать жалобного многоголосого стона: Катенька, подойди ко мне… Сестричка, на минуточку… Смени повязку, дочка… Катюша, водички… Других медсестер, конечно, тоже окликали, может, и не реже, чем ее, но Катю пугало, что именно с ней больные связывают надежды на выздоровление, именно в нее верят, как в какую-то чудотворную икону. И когда она видела, как санитары выносят из палаты накрытое простыней тело, то цепенела от страшной мысли: он умер, потому что я вчера не подошла к нему… не успела, забегалась… а если бы подошла, подержала за руку, сейчас был бы жив…
