Перед кабинетом она остановилась, одернула халатик и аккуратно заправила под шапочку светлые волосы. Осторожно постучала в дверь.
– Войдите, – донесся из-за двери голос Солоухиной. Катя насторожилась – голос был каким-то неправильным. Злым? Неужели она что-то натворила, и теперь ее ждет разнос? Начальник медсанчасти редко устраивала своим подчиненным головомойки, но тем, кто все же этого заслуживал, спуску не давала. Вот только Катя никак не могла понять, в чем ее вина. Опять что-то перепутала? Да вроде бы нет… Может, кто-то из больных пожаловался?
Перебирать варианты можно было до бесконечности, но заставлять ждать Солоухину не стоило. Катя толкнула дверь и вошла.
Клавдия Алексеевна стояла спиной к ней у окна, выходившего в госпитальный дворик. В руке у нее дымилась папироса, пепел начальник медсанчасти стряхивала в большую кадку с древовидным фикусом. По тому, как она это делала – резкими, нервными движениями – Катя поняла, что ее догадка верна. Солоухина не просто злилась – она была в гневе.
– Товарищ начальник медсанчасти, – четко отрапортовала Катя, – медицинская сестра Серебрякова по вашему приказанию явилась.
– Ого, – сказал чей-то насмешливый голос, – у вас тут, как я погляжу, прямо армейская дисциплина.
– А как может быть иначе в госпитале военного подчинения? – голос Солоухиной был ледяным. Она повернулась к Кате и едва заметно кивнула ей. – Познакомьтесь, Серебрякова, это товарищ из Москвы, из НКВД, он хочет с вами побеседовать.
У Кати сжалось сердце. НКВД? Москва? За ней? Господи, что же она натворила?
Она с трудом заставила себя повернуть голову. На обтянутом дерматином диване сидел, закинув ногу за ногу, здоровенный парень лет двадцати семи, с коротко остриженными светлыми волосами и перебитым, как у боксера, носом. Парень почему-то сразу показался ей очень наглым – такие постоянно приставали к ней на танцах в Ленинграде, еще в той, довоенной жизни.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась Катя. Парень улыбнулся, сверкнув золотым зубом («бандит какой-то», – подумала она) и поднялся с дивана.
– Ну, здравствуй, Катерина, – проговорил он, делая шаг к ней навстречу. Можно подумать, они были прекрасно знакомы и встретились после долгой разлуки. – Мадонна Каменск-Уральской медсанчасти…
– Я никакая не мадонна, – неожиданно твердо сказала Катя. – И потом, вы не представились…
Улыбка сошла с лица парня. Он вытащил из кармана красную книжечку и раскрыл ее.
– Капитан НКВД Александр Шибанов. Как тебя зовут, я знаю. Все, формальности соблюдены?
Катя кивнула. Наглый парень убрал удостоверение и показал ей на стоявший посреди кабинета стул.
– Присаживайся. Я задам тебе несколько вопросов, отвечай быстро и честно, договорились?
Катя на негнущихся ногах подошла к стулу.
– Не бойтесь, Серебрякова, – напряженным голосом сказала Солоухина. – Товарищ Шибанов хочет кое-что узнать о ваших способностях…
– Товарищ доктор, – перебил ее капитан, – когда мне потребуются ваши разъяснения, я их попрошу. Катерина, сколько больных, за которыми ты ухаживала здесь, в госпитале, умерло?
Катя смешалась. Медсанчасть Каменск-Уральского, конечно, отличалась от госпиталей на передовой, о которых рассказывали девчонки – там раненые умирали десятками, под наспех намотанными бинтами кишели черви, а столбняк и гангрена безжалостно добивали тех, кого не убили немецкие пули. Но больные умирали и тут, и умирали часто. Сколько среди них было тех, кому она на бегу поправила подушку или принесла воды?
– Не знаю… – проговорила Катя едва слышно. – Я не знаю… у нас довольно низкая смертность…
– Смертность по госпиталю вполне обычная, – возразил ей Шибанов. – В пределах, так сказать, статистической нормы. Повторяю вопрос: сколько больных у тебя умерло?
– Так нельзя ставить вопрос, товарищ капитан, – резко сказала Солоухина. – Больных ведут врачи, а не медсестры. Медсестра может работать сегодня в одном отделении, завтра в другом, а послезавтра – в третьем. У нас не хватает медсестер, девушки работают по две смены подряд…
– Послушайте! – теперь капитан уже не скрывал раздражения. – Я же ни в чем не обвиняю ни вас, ни Серебрякову! Почему вы не можете мне ответить по-человечески? Сколько больных, за которыми ухаживала ваша Серебрякова, умерло?
Повисло напряженное молчание. Солоухина глубоко затянулась папиросой и с силой выдохнула сизоватый дым.
– Предполагаю, что ни одного, – ответила она, наконец. – Но наблюдений, как вы понимаете, никто не вел. Если только она сама…
– Ну, а ты что нам скажешь, Катерина?
– Я не знаю, – упрямо повторила Катя. – Есть тяжелые пациенты, есть легкие.
– Из тяжелых, – подсказал Шибанов.
– Может быть, один. Может быть, два.
Один, подумала она. Старик из Елабуги, неизвестно как попавший в военный госпиталь. Это было где-то месяца два назад. Старика привезли на телеге крестьяне, сказали, что подобрали его на дороге. У старика были переломаны кости, как будто он попал между жерновами огромной мельницы. И он хотел умереть. Он сам хотел умереть…
– Допустим, два, – удовлетворенно сказал Шибанов, загибая большой и указательный палец. – Ты ведь работаешь здесь с зимы?
– Да, с декабря прошлого года.
– То есть полных шесть месяцев. И за это время всего два летальных исхода. Катенька, это раз в двадцать меньше, чем средний показатель по госпиталю.
Катя промолчала. Шибанов выглядел очень довольным.
– Скажи-ка, милая, а давно ты заметила за собой такие способности?
– Какие способности?
Шибанов присел перед ней на корточки – даже так он казался очень большим – и заглянул прямо в лицо. Глаза у него были зеленые.
– К исцелению. Они же не просто так у тебя не умирают, ты же их как-то лечишь. Я пока не спрашиваю – как. Я спрашиваю – когда ты впервые почувствовала в себе этот дар?
«Когда вылечила нашу кошку, — подумала Катя. – Ей собаки во дворе порвали ухо, и я просидела с ней целый вечер, гладя и баюкая. А на следующее утро ухо было как новое, и мама даже подумала, что я ошиблась, что кошку только поцарапали… но я-то видела, что ухо было разорвано почти пополам… Сколько мне было тогда лет? Девять? Десять?»
Вслух она сказала:
– Я не понимаю, о чем вы говорите. Никакого дара у меня нет. Я просто с детства мечтала быть врачом… поступила в медицинское училище, успела отучиться два года, потом началась война.
Шибанов тяжело вздохнул, и она замолчала.
– Катя, – сказал он. – Я летел сюда из Москвы, чтобы поговорить с тобой. Я хотел своими глазами убедиться в том, что все, что про тебя рассказывают – не сказки и не выдумки. Я убедился. Почему ты не хочешь мне помочь?
«Потому что я не сумела спасти маму, — подумала Катя. – Если у меня и есть дар, я его недостойна.»
– Я просто медсестра, – проговорила она, глядя в пол. – Девочки говорят, что мне везет. Может быть, поэтому мои больные выздоравливают чаще…
– Ну, нет, – Шибанов мотнул головой, – про везенье ты мне можешь не рассказывать. Это совсем другой случай. Эх, Катерина, не оставляешь ты мне другого выхода…
Его рука скользнула куда-то вниз, к голенищу начищенного хромового сапога. В следующую секунду Катя увидела, что капитан сжимает в руке большой нож с зубчатым лезвием.
– Товарищ Шибанов! – крикнула Солоухина, но капитан даже головы не повернул. С ужасной улыбкой он протянул к Кате левую руку и молниеносно полоснул по ней лезвием своего ножа.
Хлынула кровь. Катя отшатнулась вместе со стулом, но несколько капель упали на ее белый халат и расцвели там алыми розами.
Солоухина отбросила папиросу и распахнула дверцы стенного шкафа. Вытащила оттуда бинт и резиновый жгут, и решительно устремилась к сидевшему на корточках капитану.
– Дайте сюда руку, немедленно!
– Нет, – каркнул Шибанов хрипло. Клавдия Алексеевна остановилась, будто налетев на невидимую стену. – Пусть Серебрякова… остановит… сама… без бинтов.
