Приняв доклад дежурного урядника Мишка скомандовал «Вольно» и направил Зверя к мосту через крепостной ров, при въезде на который стояла Анна-старшая с ковшом в руках. Юлька подняла на Миньку глаза и… ни жеста, ни кивка — он всего лишь улыбнулся, и сразу же все окружающее стало мелким и ненужным, ушло куда-то в сторону, в даль… не важно, куда, осталась только эта улыбка и взгляд глаза в глаза, душа в душу. И длился это взгляд долго, очень долго, вечность — целых пять или шесть конских шагов.
Первый шаг: «Вернулся…»
Второй шаг: «К тебе…»
Третий шаг: «Ждала?»
Четвертый шаг: «Тебя»
Пятый шаг: «Я вспоминал…»
Шестой шаг: «Я знаю…»
Зверь прошагал мимо, Минька не стал оборачиваться — Анна-старшая уже протягивала ему ковш.
— Здравствуй, сынок, испей кваску с дороги.
— Здравствуй, матушка, благодарствую.
Две женщины, одна впервые познавшая, а другая давно испившая полной мерой, что ожидание считается не в днях и часах, а в мыслях, страхах и надеждах. Две женщины, убежденные в своем праве первыми прильнуть к нему — долгожданному — и слезами, улыбками, словами, объятиями разбить и развеять не только воспоминания о времени разлуки, но и мысли о том, что расставаться придется вновь… Две женщины сдерживали себя, подчиняясь ритуалу и тому, что принято называть «приличиями». Приличиями, которые строгие блюстители нравов считают извечными, но которые, век от века, меняются, ловко притворяясь неизменными.
Лекарское естество Юльки, наконец, взяло верх над чувствами и, сквозь все еще стоявшую перед глазами Минькину улыбку, проступили: и болезненная бледность лица, и оберегаемая левая рука, висящая на перевязи, и неестественная прямота посадки в седле. А потом Минька прервал на половине наклон туловища и не дотянулся до ковша с квасом, так, что Анне старшей пришлось поднимать его выше — на всю длину рук. Досталось Миньке в походе, ох досталось…
Михайла спешился — неловко и осторожно, словно опасаясь разбить или сломать что-то хрупкое внутри себя — передал поводья Простыне и встал рядом с матерью. МЕЖДУ Юлькой и матерью, а на освободившееся место подъехал Алексей. Снова слова приветствия, плещущийся в ковше квас, ответные слова благодарности и… ритуал, все-таки, сбился! Анна уже взялась за опорожненный ковш, а Алексей его из руки не выпустил, да Анна не очень-то его и вырывала.
Такой же долгий взгляд глаз в глаза, такой же безмолвный диалог, но у Алексея и Анны нашлось что сказать друг другу, гораздо больше, чем у Михайлы и Юльки. У юной ведуньи аж дыхание перехватило, таким плотским призывом повеяло от Анны, и таким радостным нетерпением отозвался Алексей…
Сами собой вспомнились строчки какого-то мудреца-книжника, которые перевел Минька:
Просто встретились два одиночества,
Развели у дороги костер,
А костру разгораться не хочется,
Вот и весь, вот и весь разговор.
Только там все грустно было, а здесь, как раз наоборот, костер все разгорается и разгорается. Но были там и правильные слова:
Нас людская молва повенчала.
Не поняв, ничего не поняв.
Вон, как девки пялятся, некоторые даже рты приоткрыли, и отроки тоже. Плава уже и руки в бока уперла, чтобы прикрикнуть, да видать так и не решила, на кого — то ли на молодежь, что б глаза не вылупливали, то ли на взрослых, чтобы вспомнили, где находятся. Однако, все же, нашлись понимающие — позади, пробормотав что-то на тему «вот счастье-то… нежданно-негаданно», растроганно засопел Филимон, а Минька обернулся и их с Юлькой взгляды снова встретились.
«И у нас все будет…»
«Будет…»
Юлька спрятала глаза, потому что дальше Миньке знать было не надо. И мысли: «Мой, только мой, у нее Алексей есть, пусть не жадничает» — были в спрятанном, отнюдь, не главными.
Тихое волшебство незримой связи между Алексеем и Анной разрушил малохольный Савва, зачем-то потянувшись к пустому ковшу. Алексей, с заметным сожалением, отпустил посудину и направил коня на мост, а Анна, отдала ковш Плаве, тут же получила его назад наполненным и приветливой улыбкой встретила подъехавшего старшину Дмитрия.
Так дальше и пошло: каждого отрока Анна величала по имени, для каждого у нее находилось доброе слово и материнская улыбка, пока Роська, сидевший в седле уж и вовсе не пойми как, не учудил — спешился, бухнулся перед Анной на колени и, прежде чем принять ковш, перекрестился на нее, как на икону. Уж на что Минькина мать умела владеть собой, и то чуть не облила парня квасом.
— Встань! Воину только перед Господом Богом надлежит… — голос Анны был даже чуточку растерянным — …на коленях. Встань, я сказала!
Роська послушно встал, но остальные отроки, по его примеру, стали принимать питье спешившись, предварительно осенив себя Крестным знамением и глядя на боярыню Анну, прямо-таки, со щенячьим восторженным обожанием.
Юлька чуть не ахнула от удивления — оказывается все-таки и Анну можно смутить! Ай да Роська! Кого в краску вогнал — боярыню, мать сотника. Минька — сотник, надо же! Ее Минька!
Юлька обернулась к наставнику Филимону и, вроде бы продолжая недавний разговор спросила:
— Дядька Филимон, а если Михайла, и в правду, сотник, так и городок наш, наверно, надо Михайловым называть?
— А? — Наставник с интересом глядел куда-то на мост, еще больше согнувшись, так, что опирался подбородком на клюку, заглядывая под брюхо проходящих мимо коней. — Михайловым, говоришь? А что? Правильно! А то придумали Базу какую-то… и слов-то таких не бывает. Ты гляди, что девки вытворяют, пользуются, что Аньке кони застят!
Юлька тоже пригнулась и увидела, что от полутора десятков учениц на мосту осталось меньше половины. Вот и сейчас одна из девиц шагнула от перил на середину моста и ухватила под уздцы коня, которого вел в поводу спешившийся отрок. Оба тут же о чем-то оживленно заговорили, да так и пошли дальше рядышком. Первой в девичьем строю стояла Анька-младшая — надутая и, по всему видно, злая на весь белый свет. Уйти вместе с Дмитрием, который был бы счастлив подобным оборотом дела, она не догадалась или побоялась и теперь со злобной завистью смотрела в спины проходящих в крепостные ворота парочек. Один из отроков сам протянул руку стоящей на мосту девице, Анька-младшая ухватила, было, ее за рукав, но та вырвалась, даже не обернувшись.
Отроков было еще много, а девиц на мосту осталось лишь четверо, и ясно было, хоть плачь, что к боярышням никто не подойдет — то ли не решаются, то ли… да кто их поймет? И ладно бы, как в Ратном, девиц было бы больше, чем парней, так нет — на полтора десятка девок, почти полторы сотни отроков, а боярышням… прямо беда.
