Насчёт «на горбине» — слышал как-то случай. Красная Армия Польшу освобождала. Боец сыскал где-то швейную машинку, «зингер». Это ж такая по тем временам ценность! Таскал её постоянно на спине. Сходили где-то в Силезии в атаку. А его нет. Пошли искать. На том месте, где под вражеский огонь попали — нету. Нашли в стороне, на поле: бежал да об канавку споткнулся. «Зингер» бойца и огрел по затылку. Наповал. Череп раскроил.
* * *
Постепенно берег очищался от мусора, от мертвых мордвы и мари, от брошенного ими оружия и снаряжения. Периодически прискакивали княжие сеунчеи — на верху, по склону и на «полчище», тоже шла уборка — требовали людей.
Я просто посылал. Которые сильно приставали — обращал внимание на наш лазарет и предлагал свободное место.
Наша хоругвь — из самых пострадавших. Но — не самая. У мещеряков один отряд на «Гребешке» полностью вырезали. Две суздальских хоругви под удар вражеской конницы серьёзно попали — там тоже… Общие потери? — С полтысячи. Сотня — убитых, сотня — умрёт в три дня. От заражения крови — быстрее, от гангрены — позже. Ещё сотни две… Переломы конечностей, например, срастаются неделями. И ещё с сотню — конвой к полону.
Но общая численность армии… скорее — увеличилась: присоединился Волжский отряд, сотен пять-шесть. У Боголюбского — войско как и было, у Ибрагима — вдребезги. Можно радоваться. Вот и ещё паренёк захрипел, задёргался. Вытянулся. Как же его звали? Что в поминальник-то вписывать…?
Солнце уже перевалило к закату, я сидел в одних подштанниках у костерка, присматривал за кулешом. Нашего кашевара… вряд ли до утра доживёт. Хороший парень. Но… как я. В смысле: храбрец. Факеншит! Полез в драку вместе с земляками-ярославцами. Теперь выживших кормить некому. Сколько ж на такую… манерку соли сыпать? У паренька правильно получалось, а вот теперь… А, «недосол — на столе, пересол — на горбе» — не буду солить вовсе!
Мимо по пляжу прогнали толпу пленных. Виноват: здесь говорят «полон». Рабы, челядь. Будут. Почти все битые, раненые. Целых лиц и не видать. Отгонят к нашей вчерашней стоянке. Забьют там в барку и потянут лодейкой вверх. На продажу «гречникам». Здесь таких оставлять нельзя. «Здесь» — в Окско-Волжском бассейне. Очухаются, найдут лодочку да и уйдут вниз по речкам.
Сквозь блеск опускавшегося солнца на речной глади проступали ползающие туда-сюда лодейки. Вот и ещё одна неторопливо идёт близко вдоль берега. Мужички в лодке внимательно выглядывают что-то на берегу. Сегодня таких «искателей» много: нестроевые частью оставались в верхнем лагере, теперь пытаются найти своих, побывавших в бою, здесь на пляже.
Лодка подошла к берегу, люди в ней расспрашивали какого-то мужичка, стиравшего в Оке окровавленные тряпки. Тот мотнул головой в нашу сторону. Его собеседники, плохо различимые в солнечных бликах на воде, развернулись лицами к нашему «петуху с лошадиным хвостом».
Один из отроков, сидевших на носу лодки, вдруг поднялся, шагнул вперёд, прямо в воду, истошно завизжал и, срывая на бегу шапку, кинулся ко мне.
А я… я… я офигел и захлебнулся.
Захлебнулся собственной душой.
Чуть не помер. От реальности невозможного.
Этого не может быть… Но вот оно есть!
Хорошо, что я сразу предпринял меры безопасности: выпрямился и отодвинулся от костра с кипящим котлом на пару шагов в сторону.
Отрок, отшвырнув в сторону шапку и сдёрнутую вместе с ней бандану, отчего русая коса на голове развернулась, рухнула во всю длину и мотнулась из стороны в сторону, радостно визжа, метнулся мне на грудь.
О-ох… Прошлый раз, когда она так сделала… я радовался, что она не метательница молота. Поскольку, если бы метательница, вместе со своим молотом, так метнулась бы ко мне на грудь, то я бы даже и собственные внутренности метнуть никуда не смог бы.
И не надо. И не вспомнил бы! О внутренностях. На радостях. От счастья. Это ж — она!
Сколько ж прошло? Четыре года? С тех пор как она ко мне в Пердуновке на покосе так прибежала. Конечно, я с тех пор вырос и силушки поднабрался. Так и она… Подросла, похорошела. Потяжелела. О-хо-хо…
Можно было уклониться от этого накинувшегося на мою шею живого лассо. Но так — неправильно. Мужчина должен грудью принимать удары судьбы. Особенно, когда они визжат от счастья. От счастья нежданной… и долгожданной… встречи. И упорно пытаются задушить, одновременно пережимая кровообращение на уровне шеи руками (О! А я и не знал, что она уже такая сильная! Так же и задушить…) и на уровне поясницы ногами, приложив для начала коленкой в солнечное (Твою ж…! Аналогично).
Да, это была она. «Подорожник для души». Для моей души. Любава. Любавушка…
За прошедшие годы она как-то незаметно — или именно за эту зиму…? — выросла. Выросла в девушку. Расцвела. Но ещё… не распустилась. Ещё не цветок, но уже не завязь. Вся такая… Совсем вся знакомая. И уже другая. Даже смотреть боязно. Что неловким взглядом — что-то… испортишь.
Громче стала. Очень громче: Любава восторженно визжала прямо мне в ухо. Вопит — как всегда. Но — сильнее. Звон — по всей черепной коробке. Будто поленом по голове приложили. И продолжают… прикладывать. Среди визга и воплей проскакивали отдельные распознаваемые словосочетания: «…а он меня…», «…а я ему и говорю…», «… тут они как схватили, как потащили….», «… платье-то совсем в клочки…», «… и мы поехали…», «… он меня в лодку взял и даже не лапал. Почти».
Знакомо. Как мне это знакомо… Слова, голос… Родное.
Постепенно визг и лепет несколько снизили громкость и частотность, возникли паузы. Разборчивых слов не стало больше, но звон в ушах начал несколько уплывать. Наступила тишина. Не от глухоты в результате контузии многократным ультразвуковым ударом, а в связи с исчерпанием. Я, наконец-то, сумел вытащить голову девушки из моей ушной раковины. Голова была красной и продолжала краснеть, не поднимая глаз.
Когда эта… сопливка взгромоздилась на… ну, назовём это несколько нескромно — на мой обнажённый торс, едва прикрытый запасными подштанниками снизу и моей косынкой сверху, то я, естественно, подхватил её. За… и это уже не будет сильным преувеличением — за задницу. То есть, она, конечно, в мужской одежде, в каком-то… озяме нараспашку. Но когда так прыгают… с ногами на грудь… а хват у меня… инстинктивный… Под-хват. Под верхнюю одежду. Понятно, что под озямом у неё там — штаны. Ладонью чувствую: тонкие полотняные. Сквозь которые всё… имеющееся… ощущается даже без пальце- и тело-движений… А уж если чуть сжать… полные горсти… очень приятных… ощущений.
И сверху… озям-то расстёгнут. Под ним — рубаха. Тоже — тонкая и полотняная. Под которой — как это здесь принято, ничего. И этим «ничем» она старательно вжимается в меня. По всей линии… Точнее — по всей площади соприкосновения.
