плохо ему стало в парке, как сел на скамейку зелёную вспомнил, потом удар в грудь чудовищный и туннель, в котором он тянулся к Марьяне. Стоп, а где сейчас Марьяна? Что с ней? Последнее, что видел, как она лежала возле скамейки и жёлтая куртка её осенняя была в чём-то красном. В чём-то? В крови! Что ещё может быть красным⁈ Но откуда кровь?
— Марьяна…
Владимир Ильич закашлялся, грудь заболела. Не заныла, а прям заболела, словно кто кулаком пробил.
— Плоснулся. Пить, кусать хосес?
Ох, мышкин хобот, ну и рожа. Где-то по блату выдавали. Ноздри отсутствовали, вместо них ямины — инопланетян всяких так в кино изображают. Ресницы зато не подгуляли с бровями. Ну, на любителя. Ресницы по паре сантиметров, и они ярко-рыжие. И брови рыжие. Лохматые. А на голове, как и у всех дотоле виденных индивидов, копна нечёсаных волос, у этого ещё и в сосульки типа дредов скатанных по вискам. Ещё у рожи была проблема с зубами. Улыбка была «голливудская» — спереди всех восьми зубов не было. А дальше все чёрные. Губы справа были разорваны или разрезаны, и мог бы товарищ с Гуинпленом посоревноваться за звание «человека, который смеётся».
— Пить!
Левин попытался сесть. Привстал на локтях. Боли добавилось, но как-то попить надо, ведь и в самом деле очень хотелось. В прошлый раз Гоби была во рту, теперь Кара-Кум.
Дул ветер злой, что было сил,
Палящий зной с ума сводил.
И каждый жил мечтой
Одной — воды глоток.
ВИА из юности пел про Кара-Кум.
Черепок руки в веснушках с чёрными ногтями поднесли к растрескавшимся губам Владимира Ильича, и он одним глотком всосал в себя холодную, отдающую болотом воду. Хорошо? Ну так себе. Половина воды пошла не в то горло, и долго потом с кашлем прорывалась обратно.
— Не списы. Сё есть. Нада?
— Нада!
Кашель потихоньку отпускал. Вторую кринку Ильич пил медленными глотками, направляя в правильное горло. Последний глоток оставил во рту, пополоскал и только потом проглотил. А чё, по сравнению с мёртвым — нормально. Ещё бы принять ванну, выпить чашечку кофе и… напрудить куда.
— Мил человек, а где тут у вас… удобства? — сел всё же Левин.
Спина болела больше всего.
— Удобства? Нузник? О сё — бадья стоить.
Веснушчатый сломанный и криво сросшийся палец ткнул в деревянное ведро. Большое. Литров на тридцать. С прикольной верёвочной ручкой. Аутентично.
Удобства не удобные. С первого раза и не попал в них красной струёй Левин. Твою же налево, почки отбили. Чего там про проклятье и колдуна говорили? Проклясть тех блондинов, что ли?
Бамс. Только тут картинка, транслируемая глазами, дошла до занятого гидродинамикой и попыткой держать тело вертикально мозга. Стоял Левин босиком, и его ноги были ничуть не белее того каменного пола, на котором солому раскидали. Он что — сенегалец? Не коричневые ноги, а иссиня-чёрные. Фу. Нет. Пронесло. Руки-то белые. И эта штуковина тоже. Просто ходил где-то долго по чернозёму. Штаны ещё странные на него надели. Как от кимоно, только серые, и с заплатами на коленях. Должно быть, часто в партере боролся, вот Марьяна и усилила колени, чтобы не порвались.
— А где Марьяна? — повернулся Левин к умильно наблюдающему за его действиями рыжему.
— Мальяна? — товарищ закатил глаза, очевидно с космосом советуясь. — Если ты пло ведьму свою, то в тлетьей камиле. Там ведьмы. Завтла утлом увидись, кода вас на костёл повидут, — шепелявый обрадовался, что может порадовать Ильича радостной вестью.
— Что за костёр? Пионерский? — не понял Левин.
— Пинелский? Не знаю про пинелский. Обысный костёл с дловами, на котолом колдунов сзыгают. Вас завтла созгут. Есть будесь? Я для тебя кусосек лепески выплосил у Елкима.
— У Еркима?
— У Елкима, ево повесят затла тозе. А ты смозезь велёвку его заколдовать, стобы она полвалась. Тогда он с нами на католгу пойдёт. Он холосый. Он богатых глабил и в селкву отдавал злато. И зена у него ведьма, как у тебя. Людей лесила.
— Нас с Марьяной завтра сожгут на костре как колдунов? — сделал вывод из всего этого словесного поноса Левин. — А суд когда?
— Сут? Да когда хосез, тода и ссы, — рыжий мотнул головой на бадью ароматизированную.
— Приговор когда будут выносить?
— Плиговол? А лесение балона. Он лесил узе. Завтла созгут, тебя и двух ведьм. А Елкима снасяла кнутом бить будут, а после повесят. Ты, кода мимо висилицы проходить будезь, то велёвку плокляни. Пусяй полвётся. Елким — он холосый.
Улыбайтесь… Завтра станет хуже.
Философия Мерфи
Когда дела идут так, что хуже некуда, всё равно станет ещё хуже.
Первое следствие закона Чисхолм
На сон происходящие с Ильичём события походили слабенько. Чего это ему будет сниться рыжий шепелявый обормот с вырванными ноздрями и выбитыми зубами? Не похож он на розового единорога, цветами какающего. Такая бяка-саколяка на трезвую голову присниться не может.
— Колдун.
Левин даже зажмурился. Вот же дал бог человеку голос — инфразвуками говорит.
Обращался привставший на локоть на верхних нарах, расположенных под самым камеропотолком, очередной нечёсаный явно к нему, и Левин решил, что если этот человек и есть Ерким, и он тут в камере за главного, то игнорировать его призыв не стоит.
— Я — Владимир, — старый тренер, морщась от боли, доковылял до нар.
— Ты — колдун, — припечатал басом Ерким, и с чего бы спорить с ним Левину? Сверху виднее.
— Слушаю вас, уважаемый.
— Ты, это, чего — правда можешь верёвку проклясть?
Глаза у мужика интересного цвета. Они не синие, а сиреневые какие-то. Жуткие глаза. В такие смотреть не хочется.
— Не…
Левин хотел сказать, что не умеет он никакие верёвки проклинать, и не колдун он вовсе, но передумал в последнюю секунду. Кто-то и зачем-то его вчера задушить пытался. Нет, может, задохнуться и приятнее, чем гореть на костре, колдуна изображая, но это же потом будет, а задушить прямо сейчас снова могут попробовать. Вон народу сколько, и все смотрят, выжидательно к нему блондинистые головы повернув.
— Не пробовал.
— А ты попробуй. Фоня — он с виду дурачок, а так башковитый. Заплатить за жизнь не смогу, но если выживу и сбегу с каторги, то свечку в храме за тебя зажгу, а Фоня — он из монасей — так и щас помолится за быструю смерть твою, и чтобы в аду тебе местечко сытное попалось, — кривая улыбка к выражению глаз не подходила — глаза с надеждой настоящей смотрели.
— Я попробую.
— И ладно. Попробуй. Хуже-то не станет. Надо тока выдержать двадцать плетей. Моб вашу ять! Глупо как попался. Всё, иди, колдун. Я Фоне для тебя лепёшку дал, пососи — чёрствая, али в воде замочи. Слышал, на колдовство силы много уходит. Вот, чем могу. Стой, на ещё луковку. Всё, нету больше ничего. Иди, колдун. Помолиться надо. Родителей вспомнить. Кралю. Визгопряха (непоседливая девка). Эх, чего уж. Иди.
Левин отошёл от Еркина и оглядел взглядом камеру. Нечёсаные головы продолжали на него пялиться. Жуткое такое ощущение. Боятся и интересно им, но боятся больше, на кого ни взглянет — голова сразу исчезает, под мышку засунутая. Крякнув, Владимир Ильич прошкондыбал до своего места и улёгся на нары, чуть подвинув завозившегося соседа-грелку.
Не удалось полежать. Подкрался Фоня и сунул ему кринку с водой, кусок лепёшки деревянной и луковицу, уже очищенную. Сервис, блин, как в ресторане с тремя звёздами. Не был в таких Левин, не приглашал никто на халяву, но однозначно там именно такие деликатесы и подают. И желудки там у посетителей точно так же бурчат.
Владимир Ильич сунул край довольно приличной лепёшки в воду и чуть поболтал, сам в это время на луковку облизываясь. Дожил. Как там тренер по лёгкой атлетике выражается? Не бей меня, мама, мокрыми трусами. Дожил. Ох, Евпатий Коловратий, что же с ним случилось-то, как он тут оказался? Ну вот сейчас потрапезничает и ляжет, подумает. Хм, а интересно — Левин вынул лепёшку и попробовал. Похрустывает, но жуётся. Челюсть только болит. Крепко по ней, видимо, вчера перепало. Так странно, вчера он разговора местных не понимал, ему казалось, что каркают охранники, а теперь вот и их понимает, и они его. Понятно, что непонятно ни хрена.
— Есё воды нада? — приблизилась рожица Фони.
— Не сыпь мне сахар в пиво. Спасибо, Фоня. Держи. Наелся.
Владимир Ильич с мысленным сожалением и вымученной
