и понёс к выходу. Занёс в квартиру напротив.
– Подальше затащи.
Бомж проволок труп до конца коридора, положил на пол, обернулся... Четвёртым выстрелом Шеф уложил его наповал.
К водителю вернулся дар речи.
– Джордж Джорджиевич, что вы делаете?!
От серо-стального взгляда водителю сделалось дурно. Наверное, в войну так же – беспощадно, неумолимо и очень холодно – фашистские каратели смотрели на своих будущих жертв.
Он отшатнулся к стене и совсем было собрался сползти по ней ввиду обморока. Но ему в подбородок упёрся его собственный табельный пистолет. И эти страшные, беспощадные глаза… – Кому ты пишешь на меня спецдонесения?
– Эрингу…
Вот и всё. Эту маленькую человеческую слабость Шеф точно не оценит. Но как было не сказать, в такой-то обстановке? Водитель и подумать ничего не успел; само вырвалось.
– Хм… а ведь логично. Наш любимый министр внутренних дел. Считает, что я занимаю его место рядом с Эльцером. Опять же, мент, то есть испытывает ко мне классовую ненависть. Ретив, горяч, но туповат, как все служаки. Да ещё и совершенно искренне меня ненавидит и потому делает кучу проколов, от горячности. А компромат на меня ему сливает трусливый дурак. Ты не обижайся. Лучше при жизни слушать о себе правду, чем красивые слова – лёжа в гробу. Впрочем, если понадобится – могу организовать и это.
За все полтора года их общения Шеф впервые говорил с водителем на «ты».
– Джордж Джорджиевич… поймите… я не мог иначе. Это условие моей работы. Все так делают, других в правительственном гараже нет! Не убивайте!
Шеф отвёл страшный взгляд. Убрал руку с пистолетом. Водитель благополучно пополз по стеночке и рухнул на пол лестничной клетки, прямо на колени перед Шефом. …Второй бездомник тоже умолял «не убивайте!»…
– Посиди пока тут. Подумай, как будешь сообщать Эрингу, что ты из своего личного табельного оружия пристрелил двух бомжей.
Шеф не спеша протёр пистолет и бросил его на пол рядом с водителем. Зашёл обратно в проклятую квартиру. И началось странное. Эту халупу он рассматривал, как экспозицию в лучшем музее мира.
Квартирка была маленькая; водителю, сидевшему на полу у порога, всё было видно.
Вот Шеф заглядывает в душевую, она же туалет. С какой-то мечтательной улыбкой гладит резные стеновые панели, которыми та околочена – действительно, очень изящные, покрытые лаком досочки с резьбой, явно ручной работы. Потом морщится, как от сильной зубной боли, и что-то стонет. Проходит на бывшую кухню. Там сохранилась какая-то колченогая табуретка; на полу – горы старой посуды, объедки, мусор. Шеф долго смотрит в окно с вывороченной рамой, потом присаживается на табуретку. Долго сидит, низко наклонив голову. Ногой раскидывает хлам на полу. Оживляется – среди мусора нашлась разделочная доска. Замызганная доска для резки хлеба. Её Шеф берёт бережно, долго рассматривает, и опять – сначала улыбается чему-то, потом стонет.
Крайняя комнатка. Она под самой крышей. С крыши давно содрали металл, так что на стенах – множественные потёки воды. От этого обои отстают большими кусками. Отваливаются слой за слоем. Обнаруживается и слой, очень популярный лет десять тому назад. У водителя в квартире были такие же, в детской комнате. Герои мультика тех лет – медвежонок Винни Пух и поросёнок Пятачок с большим красным шаром. Детям очень нравились. Были большим дефицитом. Перед когда-то дефицитными обоями Шеф и вовсе рухнул на колени, уткнувшись в угол комнаты головой. Точно так же он отключался, когда на кладбище разговаривал с памятником Марии. Кажется…
Вот это было уже нечто. Шеф мог быть беспощадным. Мог вести себя, встречая жену, как малолетний влюблённый пацанчик. Но… Никогда водитель не видел его плачущим. Очень тихо, почти незаметно. Только характерные содрогания спины.
Водитель очнулся от своего анабиоза. Подобрал пистолет. Зашёл в проклятую квартиру. В комнату пройти не решился, заглянул на кухню.
На табуретке лежала та самая доска для резки хлеба. Тоже явно ручной работы. Когда-то её выпилили из обычной доски и разукрасили резьбой. А на оборотной стороне – и вовсе картина. Молодая женщина с младенцем на руках стоит у окна, смотрит на восходящее солнышко и улыбается.
Водитель вдруг понял, где он её видел. А он её видел. Это была та самая Мария, без отчества, фамилии и дат жизни и смерти.
Мраморная голова девушки на памятнике.
– О Господи!..
Шеф повернулся. Выглянул из угла. Встал. Пошёл на кухню.
– Джордж Джорджиевич, это ваша квартира?
– Да…
Шеф больше не выглядел ужасным. Растерянный, жалкий человек, который вдруг выяснил, что ему подвластно не всё. Он пришёл на встречу со своим прошлым и увидел, что всё действительно закончилось. Вернуть ничего нельзя. Есть беспощадное время, которому наплевать на твоё положение и возможности.
Если когда-то что-то и было, то прошло; в итоге – расселённая и разграбленная развалюха, и квартирка, загаженная парой бомжей.
– Вы тут жили когда-то?
– Вот именно – жил… – Шеф уткнулся в стену головой. – Здесь я был счастлив... А потом жизнь кончилась.
Отвернулся и заговорил сам с собой.
– Смерть. Сюда пришли люди, которым я ничего не сделал. Но был нужен для решения их личных проблем. И они убили. Всё убили. Ту жизнь, то счастье... Меня тоже. Хотя и не совсем. Я, как ты мог заметить, выжил и сам научился убивать.
На водителя снова смотрели беспощадные серо-стальные глаза эсэсовского карателя.
– Я не хотел ничего этого. Но получилось так, как получилось.
И поэтому…
Страх вернулся мгновенно. Водитель рухнул на колени.
– Джордж Джорджиевич, не убивайте! Да, я... Я писал... Но других людей не берут в правительственный гараж! Вы теперь всё знаете. Я могу писать под вашу диктовку. Не убивайте! Ну, простите меня, в конце концов! Ведь если вот здесь вы были счастливы – то когда-то вы умели это делать!
Всё. На этом силы кончились.
Некоторое время он просто валялся у Шефа в ногах. А тот молча его рассматривал. Этак… заинтересованно.
– А скажи, – прервал Шеф страшное молчание, – с чего вдруг ты стал верующим?
Ну да, великий и ужасный Шеф действительно знал всё. В том числе и то, что вот уже скоро пять лет, как
