участков, приводящем к обнищанию крестьян. Причины тут были просты и понятны: относительно большой надел в двадцать десятин, из которых пусть пятнадцать будут пахотными, вполне может прокормить даже очень большую семью с десятком детей. Однако, когда после смерти главы семьи каждому из детей достанется по два-четыре — кто-то умрет, девочки выйдут замуж и выпорхнут из семьи — пахотных десятины, и вот уже подобные наделы новообразованные семьи будут прокормить очевидно решительно не способны. Таким вот нехитрым образом вместо решения крестьянского вопроса мы через двадцать лет вполне могли вновь получить полноценную революционную ситуацию, чего естественно никому не было нужно.
Неделимый земельный участок означал, что выделенные государством наделы в будущем невозможно будет разрезать на более мелкие куски. Кусок земли — размер которого для каждой местности устанавливался индивидуально — определялся минимальной единицей, которой мог владеть один человек. При этом им могли несколько человек владеть сообща или крестьянская община могла иметь во владении несколько минимальных земельных единиц, но вот разделить ее на два независимых участка уже было невозможно.
Задумка заключалась в том, чтобы сохранить на селе крепкого, способного не только кормить себя, но и производить излишки, хозяина, а лишних людей спровоцировать на переселение. Либо в города, либо на свободные участки земли на востоке. При этом в этом вопросе не было принуждения: хотите владейте наследством папеньки совместно. Живите, вместе, обрабатывайте землю вместе и делите потом урожай, как сможете, между собой. Вот только люди любят быть себе полновластными хозяевами, ни от кого не зависеть и ни с кем не делиться. Тут важен был вопрос человеческой психологии: да правительство никого отселяться не заставляет, но поди проживи пусть даже с близкими родственниками всю жизнь, когда нужно постоянно договариваться и находить общий знаменатель. В итоге почти всегда находились самые нетерпеливые, которые либо продавали свою долю родичам и уходили в города, либо подписывали документ о добровольном отказе от земли и взамен приобретали право на получение надела на неосвоенных еще территориях. Такая вот у нас вышла схема.
— Кхм-кхм, — послышалось у меня за спиной деликатное покашливание.
— Да, Алексей Федорович? — Не поворачивая головы спросил я шефа жандармов, которому сам приказал этой ночью докладывать мне ситуацию в столице каждые два часа.
— Все тихо, государь. Гвардейские полки остаются в казармах, никакого особого ажиотажа не наблюдается.
— Что в городе? Были какие-нибудь инциденты?
— Кхм… — Орлов замялся на секунду, но ответил, — была пара нападений на винные лавки. Народ, кхм… Народ изволил активно праздновать отмену крепостных ограничений. Несколько пьяных драк, неповиновение жандармским патрулям, случаи нарушения общественного порядка, прилюдное оправление естественной нужды и сквернословие. В целом, ничего серьезного. Общее настроение восторженное. Мы, как вы и приказывали, не мешаем людям праздновать, пресекая только откровенные нарушения.
— Хорошо, Алексей Федорович, — официально манифест должен был быть заверен ГосСоветом только завтра, а опубликован в газетах для вступления в силу — послезавтра. Однако, как это всегда бывает, информация об историческом событии чудесным образом просочилась из недр моей канцелярии на улицы, и люди начали праздновать заранее. — Не держу вас. Докладывайте при первых намеках на какие-нибудь подозрительные движения.
— Обязательно, — согласился Орлов и вышел из церкви. Всю эту ночь тут в Михайловском замке должен был работать информационный и координационный центр. Сюда стекалась информация от жандармов, от полиции, от безопасников, от армейцев. Я считал, что мы хорошо подготовились ко всем возможным неожиданностям, но продолжал дуть на воду.
Естественно, один факт подписания манифеста о раскрепощении крестьян не означал сам по себе полную реализацию крестьянской реформы. Это был лишь первый шаг, взрыв ломающий запруду устаревших сословных отношений, позволяющий новому, подобно сметающему все на своем пути потоку, устремиться в будущее.
Еще предстояла огромная работа по каталогизации земель. За прошедшие годы мы успели подготовить на годичных и двухгодичных курсах больше тысячи землемеров, которые в следующе несколько лет должны были перекроить карту земельной собственности империи. Одновременно с этим должен был происходить процесс подушной переписи и паспортизации крестьян.
Тут я тоже держал в загашнике заранее припасенную хитрость. Ведь пока земля не будет перемерена и разделена на участки, учтена, отделена законная помещичья собственность — самозахват земли придумали отнюдь не в двадцать первом веке — от той, которой они пользовались, не имея на то никаких прав, пройдут месяцы, а может и годы. И все это время режим пользования землей будет сохраняться в соответствии со старыми нормами. Будет запрещено всякое отчуждение, передача земельных прав и «выселение» бывших крепостных с занимаемых ими участков. Переходной период был определен в три года, за это время предполагалось закончить реформу, благо тут мы уже имели кое-какой опыт с северными и южными губерниями и знали, где могут таиться подводные камни.
При этом обязательно найдутся непоседы пожелающие либо получить свой кусок здесь и сейчас — таким дорога лежала за Урал, — либо просто уйти в города. В конце концов иногда личная свобода человеку может быть даже важнее, чем теоретическое право когда-нибудь получить земельный надел в собственность. Так что я надеялся, что самый пассионарный элемент, эдакие дрожжи, от которых регулярно пучило местное патриархальное болото, получив свободу сами предпочтут уйти куда-подальше, что опять же даст остальным чуть больше жизненного пространства.
Что же касается общей численности населения то согласно проведенной с 1829 по 1831 году переписи населения, — тут я забегаю немного наперед — она составила 72 миллиона человек. Получалось что с 1815 население Российской империи выросло на примерно двадцать миллионов человек. Чуть больше миллиона в год. Такими темпами мы вполне могли выйти на поставленные в качестве цели двести-двести пятьдесят миллионов человек к 1900 году. Я-то, понято, этого все равно уже не увижу, однако наследство потомкам оставлю доброе.
Если говорить о национальном составе, то тут тоже все было отлично. Русскими — вредную разбивку на великороссов, малороссов и белорусов я административным образом устранил отныне и вовек — себя считали примерно семьдесят пять процентов населения страны. Около семи процентов было поляков, примерно три процента евреев, кроме того заметными национальными группами были татары, прибалты — этих суммарно было тоже около четырех процентов, немцы — чуть больше миллиона человек, ну прочих малых народов в итоге насчитали около ста штук. И это не считая совсем мелких этнических групп, которых в отдельные пункты выделять не стали.
— Может спать пойдешь уже? — В дворцовую церковь зашла Александра. — Вроде бы ничего плохого не
