Узнав все это, Джауфре Рюдель опустился перед отшельником на колени и попросил у него дозволения провести ночь на адской половине, дабы очистить душу от грехов прежде, нежели окажется он, Джауфре Рюдель, в Святой Земле.
– Скрежет зубовный! – вскричал отшельник с угрозой.
Джауфре попрежнему стоял на коленях и только опустил голову.
– Огнь неугасимый! – крикнул отшельник и встряхнул кулаками.
Джауфре молчал.
– Червь, ненасытно грызущий! – прошипел отшельник.
Рено, не стыдясь, заревел, совсем как ребенок, и схватил Джауфре Рюделя за руку.
– Уйдем отсюда, мессир! Уйдем поскорее!
Отшельник страшно захохотал.
– Звери лютые, неведомые! Плач непрестанный!
Рено прошептал:
– В таком случае я пойду с вами, мессир.
И тоже упал на колени.
Отшельник глядел на господина и слугу бешеными светлыми глазами и дергал мокрым ртом. На растрепанной седой бороде повисла вязкая нитка слюны.
– Хорошо же, – молвил он, – идемте. Я вернусь за вами утром.
И направился к стене, разделяющей обитель пополам.
В каменной кладке стены имелся лаз, кое-как прикрытый ветками. Отшельник отшвырнул их ногой и первым нырнул в лаз, на бесовскую половину. За ним последовал Рюдель, а затем и трясущийся от ужаса Рено.
Бесовская половина обители имела такой же необитаемый и запущенный вид, что и ангельская, только все здесь было зловещее. Часовни тут, разумеется, не было, однако в заткнутом деревянной пробкой сосуде, мутном и трещиноватом, хранилось скорченное тело какого-то иссохшего существа, и Рено мог бы поклясться, что разглядел поросячий пяточок и клок козлиной бородки. Отшельник презрительно плюнул на сосуд, отчего вдруг раздалось громкое шипение, и из-под пробки повалил желтый дым.
Посреди двора находился глубокий сухой колодец, укрепленный бревенчатым срубом. Над колодцем покачивалось красноватое марево, а из глубин несло тухлым мясом. Рено в отчаянии смотрел на своего господина.
Тем временем отшельник, напевая долгую, странную молитву на несуществующем языке, добыл веревку с узлами и принялся проверять, нет ли сгнивших волокон.
Язык, на котором изъяснялся отшельник, показался Джауфре Рюделю настолько странным, что поневоле прервал он занятие святого старца таким вопросом:
– Утоли мое любопытство, отче: что это за наречие, которому ты начал отдавать предпочтение перед всеми другими?
Отшельник гневно затряс головой, роняя вшей.
– Много заботы о суетном! Много! Наречие это, внятное и бесам, и ангелам, невнятно для человеков и не может быть ими постигнуто… Я лишь храню в недостойной своей памяти обрывки молитв и увещеваний, но какие из них обращены к бесам, а какие – к ангелам, неведомо и мне. Зови это наречие «ангелобесом», но не пытайся овладеть им…
(Впоследствии Фазанью обитель в устье Тибра посетил другой бесстрашный рыцарь и поэт, граф Тибо, и, проведя здесь почти месяц, составил начальный словарь «ангелобеса», а в XV веке от Воплощения Бога-Слова этим словарем завладел польский ученый монах Томаш Халтура и до того преуспел в изучении, что сложил на «ангелобесе» десяток стихотворений, восхваляющих Деву Марию, вследствие чего и был повешен как еретик).
Коротко говоря, веревка с узлами была признана вполне годной к употреблению, и святой отшельник опустил ее в колодец, приказав Джауфре Рюделю и его человеку (коль скоро тот не желает разлучаться со своим господином) спускаться по ней вниз, в колодец, как можно ближе к преисподней, ибо колодец сей выкопан бесами и как раз с таким расчетом, чтобы он соприкасался с адом.
И Джауфре Рюдель, а за ним и дрожащий Рено дозволили полуадскому чреву поглотить себя, где и остались, предавшись на милость лютых бесов; отшельник же удалился.
Поначалу ничего не происходило. В колодце было тесно, сыро, кругом разило падалью. Под ногами хрустели старые палки, коричневые от времени кости непонятного происхождения, глиняные черепки. Рено весь трясся – не то от ужаса, не то от пронизывающего холода. Джауфре Рюдель ощупал влажный, замшелый сруб. Глянул наверх, но дневного голубого неба над головой не увидел. Сверху царила непроглядная тьма. Тогда князь Блаи уверовал, что и впрямь подвешен на полпути между светом и преисподней, в небытии, где надлежит препоручить себя Господу и ждать справедливого суда. Так прошло несколько часов.
Потом Рено прошептал:
– Мессир… Меня одолевает слабость… Не вытерпеть мне более…
– Ты – человек, Рено, – сказал на это Джауфре Рюдель. – А человеком быть отнюдь не постыдно.
– Благодарю, мессир, – шепнул Рено и, отвернувшись, помочился на стену колодца.
Вот единственное незначительное происшествие, случившееся в начальные часы сидения в колодце.
Затем постепенно вокруг начала сгущаться тьма, которая что ни мгновение становилась все более обитаемой и зловещей. Тьма скалила зубы и моргала пылающими глазами, высовывала острые огненные языки, скреблась когтями. Джауфре Рюдель потерял Рено из виду и тотчас забыл о нем. Теперь его окружали невнятные клубящиеся видения, и он пытался внимать им, наполнив душу состраданием.
Тут и там мелькали лягушачьи лапы, растопыренные, с порванными, кровоточащими перепонками; пересыпались золотые монеты, заляпанные экскрементами; текли густые кровавые воды, уносящие в небытие нерожденных младенцев с огромными головами и скорченными тельцами, похожими на рачьи.
Затем все это захлестнули змеиные кольца. Мощное, мускулистое тело гигантской змеи с блестящей, влажной чешуей шуршало и переливалось, скользя вокруг Джауфре Рюделя, и поглотили скоро стены сруба. Бесконечное змеиное тело переплеталось, перетекало само сквозь себя, и Джауфре видел узоры, покрывающие змею, и хищное сверкание чешуй. Хвост, высвобождаясь из колец, яростно бил вокруг и разгонял смрад. Перепончатые крылья огненного цвета хлопали далеко в вышине, не в силах поднять гигантское змеиное тело в воздух. Окруженный со всех сторон змеей, Джауфре стоял в неподвижности и силился разгадать посланный ему знак, как вдруг посреди ледяных колец показалось женское лицо, такое юное, такое беззащитное и нежное, что сердце Джауфре Рюделя сжалось от сострадания. Светлые волосы, убранные цветами шиповника, слегка касались почти детских щек и, схваченные лентой, падали на спину. Глаза глядели затуманенно и грустно, а губы улыбались. Рюделю подумалось, что никогда еще не встречал он девушки прекраснее, и вся его душа потянулась к этому плененному змеиным телом лику.
– Кто ты? – прошептал он. – Как спасти тебя?
И вдруг весь колодец озарился теплым золотистым светом. С громом распахнулись где-то в необозримой вышине алые крылья; свистнув, протянулось вверх гладкое змеиное тело, сверкающее пламенными отблесками; золотые кудри, развеваясь и осыпая стоящего внизу Рюделя лепестками роз, взметнулись в воздух – и вот уже прекрасная женщина улыбается Рюделю далеко, далеко над его головой, в синем небе.
– Молись за Мелюзину, Джауфре! – зазвенело со всех сторон, и замшелый сруб покрылся светящимися каплями воды. – Молись и за себя самого!
Змеиный хвост закачался у самых глаз Рюделя, постепенно превращаясь в знакомую уже веревку с узлами, а звонкий голос Мелюзины вдруг осип и захрипел недовольно:
– Ну, живы вы там еще? Дергайте тогда за веревку, коли еще целы, а ежели нет – завалю вас тут камнями…
Джауфре Рюдель протянул руку и схватился за узел.
Спустя короткое время они с Рено уже сидели на теплой траве под ласковым утренним солнцем и жадно пили принесенную отшельником воду, передавая кувшин из рук в руки. Рено был очень бледен и часто тянул носом – простудился за ночь; но вообще держался молодцом.
Джауфре Рюдель спросил его:
– Я не видел тебя нынче ночью в колодце. Где ты был?
Рено прошептал:
– Думаю, черти носили меня прямо в ад, мессир, не иначе, потому что вас я тоже не примечал. Поначалу вы, вроде бы, рядом со мной стояли, а после как-то вдруг исчезли…
– И что же ты видел в аду, Рено? – полюбопытствовал Джауфре Рюдель.
– Да деда моего, – ответил Рено. – Ругатель был страшный, что ни слово – то сквернословие, и на руку тяжел. Вот его черти и грызли за голову. Забрали, прости Господи, всю его голову себе в пасть, всю целиком, и давай глодать, грызть и жевать по-всякому. Глядеть – и то боязно.
– Как же ты распознал деда, если лица его не разглядел? – удивился Рюдель.
– А по ноге, – объяснил Рено. – Он себе когда-то топор на ногу уронил и срубил два пальца начисто. Вот по этой-то трехпалой ноге и определил, мессир, – точно, дед это мой в аду мучается, помоги ему Господи… и нам всем, грешным, – тоже…
* * *
Человек устроен таким чудесным образом, что хрупкая, подверженная всяческому тлену земная его оболочка способна заключать в себе нетленную и бессмертную душу; а душа эта вмещает и небо, и Бога, и величайший дар от Бога человеку – любовь.
