Он вообще любил порядок, организованность, дисциплину, но при этом не был ни ретроградом, ни рабом раз и навсегда установленных правил. Наверное, именно за эти качества его однажды отметил Александр Исидорович Грибов. Кто он такой? Да! Сейчас мало кто из металлургов помнит это имя. А в свое время это был человек № 1 в цветной металлургии, начальник соответствующего главка союзного министерства, величина и авторитет. Вот он и заметил Ваню Тимофеева, молодого инженера, веселого, умного, талантливого, неравнодушного.
Вообще, Грибов был очень интересным дядькой, обладавшим не только феноменальными знаниями, но и безграничным чувством юмора. Иван Николаевич вспомнил, как вместе с Александром Исидоровичем ездил в Италию, для обмена опытом. Встретили их очень хорошо, Грибова на фирме давно знали и искренне уважали за его легендарное прошлое: он прошел всю войну, причем не где-нибудь, а в бомбардировочной авиации. Из его эскадрильи только троим удалось уцелеть в мясорубке нескончаемых боев и сражений Великой Отечественной. Сам Александр Исидорович не очень любил вспоминать то время, когда потерь было больше, чем приобретений. Но то, что он мужественный и смелый человек, было видно даже спустя годы, даже тогда, когда ему перевалило за семьдесят и он страдал диабетом. Вот за все эти качества и ценили его итальянцы. А наши просто любили — за то, что заботился о рабочих, был внимателен к инженерам, вникал в трудности руководителей. И это доброе отношение к нему сохранилось, даже когда он был уже не у дел, ни на что не мог повлиять и никем не руководил, а скорее сам нуждался в опеке и помощи.
Тогда в Италии Грибов его здорово удивил, ведь прежде Тимофеев с ним в основном только по работе сталкивался. А здесь, за границей, какая работа? Ну, походили недолго по фабрике, уяснили, что отстали, но отметили при этом и тот факт, что отставание было больше техническим, а вот в плане подготовки и эрудиции наши специалисты могли бы поспорить с итальянцами. Но главное во время таких визитов — совместное застолье, к чему итальянцы относятся очень серьезно. Вот и на этот раз их угощали традиционным итальянским обедом, с обязательной пастой в качестве первого блюда и вином. Но Грибову это не понравилось. Он с тоской в глазах посмотрел на Тимофеева и тихо, стараясь никого не потревожить, своим уже немного скрипучим старческим голосом спросил:
— Ваня! А водки у них нет, что ли?
Вопрос Александра Исидоровича услышал переводчик, который в тот же момент оповестил хозяев о том, что «дедушка» недоволен отсутствием водки на столе. Итальянцы как-то сразу засуетились, заохали, заахали, подозвали хозяина ресторана (а нужно сказать, что заведение было весьма солидным, находилось в Маранелло, на родине «феррари», и в нем любили перекусить всякие знаменитости), но тот сказал, что водки у них нет. Ах, что делать?! Что же делать?! Послали гонца в соседний бар, но он вернулся с пустыми руками и огорченно сообщил, что там только польская водка «Выборова», но будет ли ее пить русский министр, который обедал с самим Сталиным? (Часть легенды, активно раздуваемой российской стороной накануне визита, хотя, если честно, со Сталиным Грибов если и не обедал, то уж за одним столом точно сидел.) Александр Исидорович за всей этой суетой наблюдал спокойно, не теряя достоинства, на польскую водку согласился, хотя не удержался от того, чтобы не высказать своего мнения ему, Ивану Николаевичу: «По сравнению с нашей, Вань, конечно, дерьмо! Но делать нечего. Выпью».
Наконец, минут через десять, запотевшую литровую бутылку «Выборовой» торжественно поставили на стол. Вместе с ней Грибову принесли небольшую, грамм на 50, очень стильную, покрытую инеем рюмку. И вот, когда все наконец-то успокоились, Александр Исидорович своим тихим скрипучим голосом спросил: «А пить-то из чего, Вань?» Он всегда обращался только к Тимофееву, как к родной душе. Но вездесущий переводчик снова передал хозяевам пожелание старика. И опять все забегали, засуетились. Наконец, принесли стакан с толстым дном, грамм на 200. Иван Николаевич открыл бутылку и, глядя на Грибова, стал наливать ему водки. Тот жестом показал, что достаточно, только когда в стакане было уже грамм 150, после чего поднял его и сказал: «Я хотел бы выпить за радушный прием и гостеприимных хозяев. Но, вижу, пить со мной здесь никто не собирается». Итальянцы опять защебетали: «Да нет, что вы, мы „за“, вот наши бокалы с вином», — но Грибов их как будто не слышал. Он сидел с недовольно поджатыми губами, грустно взирая на своих сотрапезников. Тимофеев пояснил: «Александр Исидорович прошел всю войну. Перед каждым боевым вылетом им, летчикам, наливали по стакану чистого спирта. А когда они возвращались, то пили не только за себя, но и за тех, кто не вернулся. С тех пор Александр Исидорович все, что слабее 40 градусов, выпивкой не считает, и потому предлагает всем выпить водки».
Надо заметить, что для итальянцев потребление крепких спиртных напитков приемлемо только после обеда, и только в качестве так называемого дижестива (напитка, способствующего пищеварению). За обедом они пьют воду или вино. Но тут все дружно поддержали гостя из России, что обрадовало Грибова. Каждому из присутствующих капнули грамм по 10 водки, и все наконец-то выпили «за сказанное». К концу обеда непривычные к водке итальянцы разомлели, о чем свидетельствовал совершенно невозможный в трезвой компании разговор (уроженцы разных городов, они спорили по поводу величины соска у итальянок, причем моденцы утверждали, что самыми крупными и сочными экземплярами обладают женщины именно их провинции).
На четвертый день пребывания, уже перед отъездом, Грибов, который все это время был в достаточной степени вежлив, неприхотлив, питался тем, чем кормили в гостинице и угощали радушные хозяева, на вопрос Тимофеева: «Ну, как вам поездка?» — медленно растягивая слова, чуть фальцетом ответил: «Да, все хорошо, Вань. Только еда у них — полное дерьмо». Тимофеев чуть не подпрыгнул тогда от удивления! Но потом понял: старая гвардия есть старая гвардия. И ее уже не переделаешь.
Отличие той, еще сталинского замеса элиты, от нынешней именно в этом и заключалась: она была очень верна национальным традициям, что проявлялось в пристрастиях к еде, питью, музыке и танцам, чего не скажешь об элите, сформированной ельцинским переделом. Та тоже питалась в основном хорошо и правильно, за исключением периода длительных празднеств. Но предпочтение при этом отдавалось европейской кухне, и в первую очередь французской, хотя итальянцы ей почти не уступали. Она очень быстро полюбила дорогие вина, из которых формировала замечательные коллекции. Правда, иногда часть винотеки опорожняли наезжающие в ее замки и дворцы компании, что для настоящих коллекционеров недопустимо. Сказывалось отсутствие опыта, да и ребят с девчатами обижать не хотелось. А потом, было круто похвастаться в кругу таких же, как и она, дескать, тут с друзьями погуляли и выпили все бордо урожая 1855 года, что нашли в погребе. Иногда, по старой привычке (все-таки родилась и выросла в СССР) хотелось чего-нибудь домашнего, маминого, советского. Но желание такое приходило все реже и реже, а из традиционной русской кухни на стол допускались только черная икра, блины и водка, которые всегда считались, в какой-то степени, международным брендом. В целом же эта элита питалась ИНАЧЕ, чем ее народ. Нет, он, конечно, не голодал, но кулинарные пристрастия у них были разные. И вызвано это было не столько воспитанием и привычкой, сколько желанием получить все самое лучшее и качественное, а также стремлением отделить себя от толпы, иными словами, от быдла. Справедливости ради надо сказать, что нечто подобное существовало в России и раньше: царский стол и еда его ближайшего окружения сильно отличались от того, что ела крестьянская масса. Да и в других странах наблюдалась такая же картина. И все-таки там правители потребляли блюда своей национальной кухни, что до сих пор делают представители основных развитых стран. Роскошные, дорогие, недоступные простому люду, но свои. В этом-то и заключалось главное отличие «российского аристократа» эпохи перемен от русского барина и руководителя советской эпохи.
— Да, так все и прокакали. И державу, и власть, и авторитет, — с грустью подумал Тимофеев. Но себя ему винить было не в чем. Он-то как раз делал все, что мог, дабы сохранить накопленное. Когда наступили жестокие 90-е и толпы голодных шакалов обрушились на промышленные предприятия, уходившие за бесценок к новоявленным магнатам, он своего комбината никому не отдал. Сумел найти и силы, и средства, чтобы отбиться от хищников. Когда вся страна была парализована невыплатами зарплат и пенсий, его рабочие, инженеры и служащие регулярно получали заработанное. Когда страну поглотил бум пошлой прозападной попсы, разжижающей сознание, прежде всего молодежи, бесконечными призывами к кайфу и ничегонеделанию, он воссоздал ансамбль уральской песни и пляски, пытаясь уберечь национальную культуру от окончательного разложения. Люди ему верили. По тому, как он жил, что ел и пил, какую музыку предпочитал, угадывали в нем своего, русского человека. И поэтому, когда регионы один за другим стали отделяться от Москвы, когда распад России стал фактом, эти же люди пришли к нему и попросили стать их правителем. Он не смог им отказать, хотя вполне мог сослаться на возраст. И вот теперь его республика — единственная надежда всех русских людей на возрождение. Причем он считал русскими и татар, и угров, и якутов, и дагестанцев, и бурятов, и башкир, то есть всех, для кого русский язык, русская культура были родными, кто мыслил на русском языке.
