президиумы и комиссии сажали всегда для виду одного еврея, чтобы не было
обвинений в антисемитизме…
— А вы что, милейший, хотели бы, чтобы было наоборот? — спросил я, проходя мимо.
Мигом появился официант — услужливый армянин неопределённого возраста… Из
длинного и малопонятного меню я, не доверяя доморощенным салатам, выбрал мясной
гуляш (или "гуляж", как было написано в меню), положившись на всеядность мяса,
виноградный сок и свежую клубнику. Рядом лежал забытый кем-то "Крокодил" с
карикатурой "Американец делает вид, что думает". Июньская жара была невыносима,
две осы лакомились разлитым на соседнем столике и засахарившимся лимонадом, а по
портативному радио передавали концерт покойного Высоцкого.
Под вечер поезд прибыл на узловую станцию Жмеринка. На перроне ведрами продавали
спелые черешни. По осовевшему от душного ожидания вокзалу ходил человек, похожий
на Иисуса Христа, в синем костюме и смотрел в потолок. Каждый второй встречный
был евреем (еврейский квартал —- юденблок — обнесенный глухим высоким забором с
большой шестиконечной звездой на калитке, размещался за станционными путями).
Выяснив, что ближайший дизель до Могилева-Подольского будет только в три часа
ночи, я закупил все газеты, какие продавались в киоске (даже местную еврейскую
"Дегель Тора" на идиш и русском), устроился, насколько возможно, уютно на
жесткой деревянной скамье и стал читать. Помимо случайных путников в зале
ожидания осталось ночевать множество "челноков" из Румынии; они приехали менять
свой недорогой ширпотреб на украинские продукты (в Румынии в прошлом году
случился неурожай). Румыны громко переговаривались на своем языке, укладывались
спать прямо на расстеленные на полу газеты и иногда затевали ссору с целым
цыганским табором, облюбовавшим целый угол между билетными кассами и щитом
расписания, куда они навалили целую кучу тюков с чем-то мягким и грязным. Среди
всего этого прохаживался дежурный милиционер с круглой добродушной физиономией и
время от времени делал замечания галдящим румынам, не из желания их приструнить,
а просто, чтобы скоротать ночное дежурство. В самом дальнем от цыган и самом
ближнем к выходу углу сидело целое семейство туристов из Скандинавии, все в
одинаковых очках в изящной справе. Они, затерявшиеся на малороссийских дорогах,
чтобы убить время в ожидании нужного поезда, смотрели дорожный телевизор, а
престарелый начальник станции в бордовом мундире что-то горячо доказывал главе
семейства. Человек, подобный видом Иисусу Христу, оказался баптистским
проповедником и слева от меня вещал евангелие среди очень недалеких крестьян.
Дежурный это заприметил и, сев рядом, долго дискутировал с ним на потеху
собравшихся отовсюду зрителей.
Газеты сообщали, что в Ленинграде пущена еще одна линия метро,
Лахтинско-Ржевская, что российский спутник приземлился на один из спутников
Марса, Деймос, и установил там исследовательскую аппаратуру, что Гамбургский
институт космического льда занимается исследованиями ледяного пояса Второй Луны,
упавшей на Землю около пятнадцати миллионов лет назад, когда на планете высились
гигантские термитники и муравейники, моделирующие подструктуры и сверхструктуры
сознания (об этом писал Обручев в "Плутонии"), что американская поп-звезда
Мадонна забеременела, а германский ультиматум резко понизил шансы Била Клинтона
на переизбрание в ноябре на второй президентский срок. В "Дегель Торе"
выделялась большая статья об антисемите и фашисте Гоголе, а в другой
неопровержимо доказывалось, что временщик Петра I Шафиров был оклеветан
национал-социалистом Татищевым.
Около двух часов ночи, когда я перечитал все газеты, а милиционер и проповедник
пришли к выводу, что, чтобы спорить о чем-то, надо быть хоть в чем-то согласным,
я вышел пройтись по пустынному перрону, где молодая женщина, ожидая поезд из
Москвы, катала свою пятилетнюю дочь на бесхозной почтовой тележке, и вышел
вовремя — через пять минут инкогнито подошел дизель, и еще через пять минут я
уже всматривался в темные лесопосадки вдоль путей. Холмы с громоздящимися то
тут, то там доисторическими валунами то обступали нашу дорогу со всех сторон, то
расступались, открывая освещенную полной луной ночную перспективу озимых полей и
пирамидальных тополей, обозначающих шоссейные дороги и стрекочущие переезды.
Напротив от меня сидело целое семейство, состоявшее из типично-сельской
учительницы и ее четырех дочерей: одной маленькой и трех 14–17 — летних. Они
постоянно возились, красились, играли в карты при свете фонарика, ссорились,
мирились и все боялись пропустить свою остановку.
Уже стало светать, когда я устроил свой багаж в камере хранения Могилевского
банхофа и налегке отправился на молдавскую территорию, где в пяти километрах
вверх по течению Днестра в небольшом хуторе Наславча жили родители моей мамы.
Украинский берег Днестра с небольшим автовокзалом и уже оживавшим рынком, где
торговали в равной мере запчастями к импортным фольксвагенам и лошадиной
упряжью, более-менее полого спускался к воде, а молдавский берег круто
вздымался, превращая улицы в лестницы. На том берегу был Атац, городишко раз в
пять меньше Могилева, где на террасах среди неопрятных еврейских мазанок
попадались кое-где очень красивые усадьбы с каменными верандами-галереями в
романском стиле.
Атац не имел специального юденблока, а по центральной площади за мостом,
обстроенной кругом еврейскими лавочками, бродили низкорослые цыгане. По улице
направо яркая киноафиша рекламировала старый недавно оцветненный немецкий фильм
о Хорсте Весселе, тротуар был то тут, то там запачкан кровоподтеками
раздавленных черешень, чей-то козел объедал кусты у левого забора, старый еврей
в жилетке неопределённого оттенка возился в огороде у закопченной печки. По
перекрестку с музыкой проехал свадебный кортеж, и по сторонам много бросали
пшена и мелких денег (я по обычаю поднял одну монетку). Восходящее солнце
окрашивало побеленные стены домов в розоватый цвет.
Весь пятикилометровый путь вдоль Днестра занял у меня, бодро шагавшего молодого
человека в куртке и штанах полувоенного — а ля зольдат —- покроя, около часа.
Здесь недавно прошел ливень, и потоки дождевой воды нанесли в реку обширные
