Штейн скользнул взглядом по фигуре Леммингроуда и обнаружил в его руке изрядно початую бутылку рома, которую тот с готовностью протянул для дегустации.
— Угощайтесь, мистер?..
— Штейн. Олег Штейн.
— Странное имя, — удивился Леммингроуд. — Вы американец в каком поколении?
— В первом. Я только недавно получил гражданство.
— Как еврей?
— Нет, как норвежец.
— Странное имя — Олег. Оно норвежское?
— Скандинавское.
Леммингроуд приложился к бутылке, сделал хороший глоток, поморщился и снова протянул бутылку Штейну.
— Угощайтесь. Это настоящий кубинской ром. Туземцы делают его из сахарного тростника. С этим не сравнится никакой виски.
— Благодарю вас, Эрни, — мягко отказался Штейн. — Но я боюсь, что при такой жаре быстро захмелею.
— Ерунда, — махнул рукой Эрни и снова сделал глоток. — А что еще делать на этом прекрасном острове? Пить, загорать, купаться и ловить акул. Вечерами можно наслаждаться любовью местных красавиц. Они доступны, берут недорого — всего два доллара. Вы чем занимаетесь в Штатах?
— Я консультант.
— По финансам и налогам?
— Нет. Скорее по юридическим вопросам.
— Тогда мы с вами люди одного круга! — заключил Леммингроуд и показал рукой на белый плоский домик, отстоявший на пару сотен метров о них. — Давайте посидим в тенечке вон там. Там подают не только ром. Мне чертовски хочется поболтать с соотечественником.
Штейн не знал, чем себя занять, и потому был отчасти даже рад встрече с таким легким собеседником. Он решил, что ром, конечно, крепковат, чтобы его пить среди дня, но стакан холодной сангрии поможет ему скоротать время за беседой с Эрни Леммингроудом.
— Так вы говорите, мы с вами люди одного круга? — возобновил разговор Штейн, когда они уселись за столиком в кафе, на которое указал Леммингроуд.
— Безусловно! Я — писатель.
— Кто-о? — удивился Штейн.
— Писатель, — сделав максимально скромное лицо неузнанного своим почитателем гения, ответствовал Леммингроуд.
— Вот так? Сразу? — Штейн отодвинулся от столика и, откинувшись на спинку стула, стал рассматривать собеседника.
— Почему — «сразу»? — обиженным тоном буркнул Леммингроуд. — Я уже четверть века публикуюсь в Новом и Старом Свете. Эй, бой! — когда подошел немолодой мулат в белом переднике и несвежей майке, Леммингроуд сделал заказ: — Стаканы, еще рому, сангрию, сыр, зелень, лобстеров.
Через минуту все заказанное стояло на столе, причем мулат, желая выказать уважение к американским клиентам его заведения, у них на глазах протер прозрачные стаканы своим передником.
— Не маловато ли закуски? — Штейн показал глазами на сыр, посыпанный нарубленной зеленью. — Может, стоит заказать мясо или хотя бы рыбу?
— Мясо? — переспросил Леммингроуд. — В такую жару? А с рыбы меня уже тошнит.
— Извините мне мой интерес, мистер Леммингроуд, но что же вы такое написали? Чем, так сказать, потрясли мир?
— Эрни, — поправил Леммингроуд. — Зовите меня Эрни. А я вас буду звать Олегом. Идет?
— О'кей, — согласился Штейн.
— Я написал «Про кого играет церковный орган».
— Рассказ?
— Роман!
— Вот как? Целый роман? — восхитился Штейн. — Молодец. И про что этот роман.
— Про Испанию.
— Понимаю. Коррида, тореро, сомбреро, Барселона, фламенко, кабальеро…
— Нет, — Леммингроуд налил себе вторую порцию рома. — Про войну.
Штейн еще при первом, самом поверхностном знакомстве, заметил, что бутылка, которую Леммингроуд принес с собой, была уже почата по крайней мере на треть. Поэтому он внимательно смотрел, как вдумчиво и последовательно набирается великий американский писатель. Штейн знал это произведение. Роман «Про кого играет церковный орган» вышел перед самой войной, в сороковом году, и был запрещен к изданию в СССР. Штейн смог прочитать его только во время своего заточения в американском посольстве в Стокгольме, благо посольская библиотека была укомплектована в основном американскими же авторами. Штейн прочитал роман и не понял, почему он вдруг стал так популярен на Западе. В Советском Союзе ежедневно происходят события пострашнее описанных в этом романе, но никто из граждан СССР не считает свою жизнь подвигом. Какие-то вонючие испанские партизаны воюют против хорошо вооруженных регулярных войск, и никто из них не может внятно объяснить смысл лозунгов «Свобода или смерть» или «Но пасаран!». Никто из этих партизан, которые сильно похожи на обыкновенных придорожных разбойников, не может объяснить смысла той войны, которую каждый из них ведет неизвестно для чего. Но роман был издан в нескольких странах и сделал имя Леммингроуда известным. Штейн слышал о нем, читал его произведения, но не считал их ни талантливыми, ни даже просто умными. Однако ему было интересно познакомиться с мировой знаменитостью, вот так запросто разгуливающей по кубинским пляжам в сандалиях на босу ногу с бутылкой рома в руке.
— Не читал, — с сожалением в голосе соврал Штейн. — А еще что написали?
— Много чего. Например, «Пожилой человек и много воды». Мне за него дали Пулитцера.
— Кого? — не понял Штейн.
— Пулитцеровскую премию.
— Не читал. А еще?
— «До свиданья, танки», «Гибель перед полуночью», «Проигравший заграбастает все!», «Перед озером, на жарком солнцепеке», — Леммингроуд стал перечислять свои произведения, которые были известны всему «цивилизованному» миру.
— Не читал, — казнил писательское тщеславие Штейн.
Леммингроуд обиделся. Он привык к славе, к тому, чтобы им восхищались или хотя бы узнавали. Незнание собеседниками его произведений он воспринимал как проявление невежества. В его представлении только три вещи в этом мире были достойны прочтения — букварь, Библия и его собственные романы.
— А что же вы читали, любезный мистер Штейн? — неприветливо спросил Леммингроуд, наливая себе третью порцию рома.
— Ну, не знаю… — Штейн закатил глаза, вспоминая. — «Хижина дяди Тома».
— Прекрасно! — ядовито заметил Леммингроуд. — Вы прочли это еще в школе или уже в колледже?
— «Американская трагедия», — не обращая внимания на сарказм, продолжил Штейн. — Почти всего Джека Лондона и Брет Гарта. Да у вас в Америке не так уж и много хороших писателей.
Заметив, что брови Леммингроуда поползли вверх и он стал как-то подозрительно раздувать шею, Штейн поправился:
— Ну, кроме вас, конечно, дорогой Эрни. Обещаю вам, что в следующий свой отпуск обложусь вашими книгами и прочту вас всего насквозь. Обязательно и непременно.
