телеге подошел молодой лекарь, который прямо здесь же и начал осматривать Шереметьева.
— У тебя есть та белая плесень, которую я привез? — тихо спросил Иван у лекаря, не надеясь, впрочем, на положительный ответ.
— Не совсем. Аптекарям вытяжку из нее удалось получить и высушить. У меня есть порошок, который весьма неплохо себя проявил в госпиталях. Теперь вот граф станет подопытным. А что делать, ежели заражение крови уже пошло, и плесень жрать будешь, да на рану сыпать, а то, самое малое, это без ноги граф останется, ежели совсем не отойдет в мир иной, — лекарь соскочил с телеги, и к Долгорукому подошел молодой полковник.
— Я даже сначала не поверил, когда капрал с выпученными глазами прибежал и доложил, кого нарушитель этот привез. Лекаря вот кликнул, как знал, что пригодится, и сюда рванул. Вас ведь обоих, почитай, похоронили уже. Как раз в тот день, как мы вышли, чтобы сюда успеть, государю сообщили, что про вас ничего не известно, но что вы оба у Лопатина в тот самый момент, когда эти твари взбунтовались на ровном месте, находились, — сказал Стрешнев вместо приветствия. А затем повернулся к выдохнувшему с облегчением Семену. — Двигай за капралом, мил человек. Разойдись!
Телега тронулась и не спеша покатилась за шедшим впереди капралом. Лошадка на ходу доедала морковь, а Стрешнев шел рядом с телегой, продолжая разговаривать с Долгоруким и с беспокойством поглядывая на лежащего без сознания Шереметьева.
— Вы бунт-то подавили уже? — Иван выбрался из-под потяжелевшего Петьки и сел рядом, не решаясь пока соскакивать с телеги, чтобы идти, боясь, что гудящие ноги его могут подвести.
— Да мы почитай второй день как сюда вышли. Государь Петр Алексеевич, больно осерчал на бунтовщиков энтих, аж три полка сюда направил. Мы-то от Москвы скорым шагом шли, а остальные ближе гораздо были. Уже и успели пошуметь. Почитай все почистили по округам, один Черкасск остался. Там вся эта шушера сбилась, да ворота накрепко заперла. Знают, суки, что пощады не будет, потому огрызаться хорошо начнут. Да и все заводилы там же окопались. Так что не взыщи, князь, а придется вам заново в Черкасск ехать, — полковник развел руками. — Я сейчас не могу вам и лекаря отдать и сопровождение выделить.
— В Черкасск, так в Черкасск, — махнул рукой Долгорукий. — Главное, чтобы лекарь хороший был.
— Вот об этом не сумлевайся. Лерхе плохих до войск не допускает. Сам гоняет каждого и в хвост, и в гриву.
— Дай Бог, чтобы прав ты оказался, — прошептал Иван с беспокойством глядя на Петьку, который в это время тяжело и шумно дышал, а жаром от него веяло так, что можно было обжечься.
Глава 13
В большом доме Шереметьевых было тихо. Настолько тихо, что даже девки дворовые только и делали, что шмыгали по натертым до блеска полам безмолвными тенями, стараясь не задерживать надолго возле небольшой полутемной часовенки, которая почти всегда пустовала, и в нее забегали лишь для того, чтобы пыль смахнуть, да масло в лампадках сменить, дабы на иконы не чадили. Лишь в церковные праздники малые, когда не нужно было государя на службу в храмы сопровождать, проводили здесь хозяева положенное время, чтобы потом снова забыть на время о том, что двери эти узорчатые все же открываются. Нет, Шереметьевы не были богохульниками или, прости Господи, атеистами, но и чело не разбивали пред иконами, под суровыми взглядами взирающих на них святых, предпочитая, как любил поговаривать Петр Борисович, молитву делами своими производить. И продолжалось такое положение дел аккурат до того страшного момента, когда через государыню, да через княжну Черкасскую не дошли до Натальи Долгорукой, в девичестве Шереметьевой страшные слухи о том, что, возможно, ее возлюбленного мужа и брата любимого, непутевого до сих пор, нет в живых. И что даже тел нет, чтобы оплакать смогли как следует, а не рвать себе ежечасно душу, поддаваясь пустым, как уже все шептались вокруг, надеждам.
— Господи, спаси и сохрани, — княгиня Долгорукая, перебирая четки, стояла в часовенке на коленах, и уже сухими глазами смотрела на Святую Троицу, не зная, какими еще словами обращаться к ним, чтобы хоть вестью благой, или не очень облагодействовали.
Громкий плач ребенка прорезал стоящую вокруг тишину и, казалось бы, уже вечный полумрак, поселившийся в этом доме. Наталья вскочила на ноги и бросилась к сыну, который редко так сильно кричал, что сердце материнское едва ли на части не разорвалось.
В большом холле навстречу ей спешила нянька, держащая на руках плачущего князя.
— Петенька, ну что с тобой, соколик ты мой? — Наталья приняла сына на руки и дотронулась губами до лобика, вроде бы не горячий, значит, жара, предвестника всех жутких хворей у ребенка нет.
— Да зубки у князя нашего прорываться хотят, вон, поди, как десны опухли, — покачала головой нянька. — Медком надо их натереть, чтобы не тревожили хоть на времечко.
— А я помню, мне нянька говорила, что надобно сухарик в чистую тряпицу обернуть и дать дитю, пущай пососет, али десенки свои почешет. Токмо тряпица плотно должна сухарик-то облегать, дабы не поцарапался горемычный, — Наталья обернулась, слабо улыбнувшись гостье, покачав головой, отметив, что платье на Варе темно-синее, практически без отделки. Скромное дюже, словно она уже траур на себя надела, хоть и не был Петька ее мужем, не успели они обвенчаться-то, и шанс, что когда-нибудь обвенчаются, таял с каждым днем, как последний снег на майском солнышке.
— Думаю, Настасья, надо оба способа попробовать, — объявила Наталья, не отдавая, впрочем, Петра няньке в руки. На руках у матери он немного успокоился, и теперь сидел и, поливая ее слюнями, деловито пытался оторвать крупную жемчужину с ее корсажа, неудобно свесившись. — Петруша, прекрати баловать. Нельзя тебе покамест эти игрушки, — она перехватила сына поудобнее, на что тот недовольно запыхтел. Наталья же обратилась к няньке. — Ну что стоишь, Настасья, поди на кухню и приготовь и меду и сухарик в тряпице, да смотри, руки перед тем помой, да с мылом, — наказала она и повернулась к гостье. — Давеча Лерхе забегал. Поведал, что те сиротки, коих в полной чистоте блюдут, реже всякие болезни на себя цепляют.
— Да, я знаю, — Варя кивнула и пока несостоявшиеся родственницы, но вполне себе
