но вовремя сообразил, что по-прежнему со всех сторон окружён врагами, иизображать из себя ростовую мишень было бы, по меньшей мере, опрометчиво. Тогда он покрепче вжался в доски крыши, заполз за жестяную трубу, курившуюся лёгким дымком, и принялся разматывать свёрток.
Но не тут-то было — узлы, стягивающие парусину, не желали распускаться, и юноша проклял себя за излишнюю старательность. Может, попробовать зубами? Жёсткая, просмоленная верёвка — Осадчий называл её «шкерт» — держала мёртво. «Матвей едва не взвыл от досады — что за напасть такая, бой уже начался, а он безоружен!»
Залп повторился, к грохоту пушек присоединилась торопливая ружейная трескотня. «Почему стреляют только снаружи? — мелькнула в голове стратегическая мысль. — Неужели нападение оказалось настолько неожиданным, что гарнизон до сих пор не может опомниться?»
Узлы, наконец, поддались, сразу стало не до стратегических размышлению. Матвей торопливо содрал парусину, высвобождая из складок «Винчестер». Так… теперь размотать кусок ткани, в которую замотан телескоп — аккуратно, бережно, чтобы не сбить прицел, выставленный заранее на стрельбище, — клацнуть скобой, загоняя патрон в патронник… готово! Он вскинул карабин, выцеливая артиллеристов, развернувших, наконец, своё орудие. Там, куда смотрел его ствол — за низким бруствером, сложенным из мешков с землёй и брёвен, на краю джунглей, отделённых от лагеря широкой поляной, вспухали многочисленные дымки ружейных выстрелов. Матвей поймал в перекрестье спину наводчика, задержал дыхание, и…
Пушечное ядро ударило в лафет. Полетели обломки, покатилось в клубах пыли колесо, наводчика и ещё двух канониров снесло прочь, прежде, чем Матвей успел нажать на спуск. Через бруствер уже лезли аннамиты в своих плоских конических шляпах из соломы, размахивая ружьями и изогнутыми мечами. Он стал выцеливать другую жертву, но этого уже не требовалось — повсюду кипела яростная рукопашная схватка, и в клубах пыли и порохового дыма решительно невозможно было отличить врагов от своих.
Вот возник на миг французский офицер в синем кителе, красных шароварах и белом колониальном шлеме. Он яростно размахивал саблей и что-то кричал — за шумом схватки слова были неразличимы. Но не успел Матвей прицелиться, как на того уже насели три аннамита. Офицер проткнул одного клинком, но другой, отскочив назад и злобно ощерясь (в телескоп были различимы малейшие чёрточки его физиономии) ткнул француза бамбуковым копьём в живот. Он согнулся, выпустил саблю из рук,схватился за живот — и тогда третий туземец запрыгнул сзади на плечи и, оттянув голову, полоснул по горлу ножом. И тут же упал, пронзённый штыком в грудь — французский стрелок, здоровенный детина в распахнутом на голой груди мундире, выдернул своё оружие из мёртвого тела, перехватил за ствол, и заработал прикладом, как крестьяне на току работают цепами. Щуплые аннамиты разлетались в стороны от его молодецких взмахов; Матвей несколько секунд наблюдал за этим побоищем, потом, опомнившись, снова припал к телескопу. В его линзах он ясно видел, как перекатываются могучие мышцы под загорелой кожей стрелка, как брызгает кровь и ошмётки мозга с размозжённого о головы приклада.
«Винчестер» лягнул в плечо, гигант опрокинулся на спину — как стоял, с поднятой над головой винтовкой. Матвей передёрнул зарядную скобу и повёл стволом, выискивая новую цель. Сражение в самом разгаре, работы хватит на всех, подумал он, облизывая пересохшие губы, и тут снова провыло вверху — близко, пугающе близко! Он инстинктивно вжал голову в плечи — поздно! Удар, оглушительный треск, острые щепки на отлёте жалят в щёку и лоб. Барак дрогнул, словно по бревенчатым стропилам прошла предсмертная судорога, крыша перекосилась, встала дыбом. Матвей сполз к самому её краю, вцепился в доски скрюченными пальцами в отчаянной попытке удержаться, но не смог — сорвался, полетел головой вниз с головокружительной высоты в полтора десятка футов. «Винчестер» полетел следом, и последней мыслью его было — теперь хрупкой оптике телескопа точно конец…
Матвей попытался пошевелиться — плечо пронзило острая боль. Пошарил рукой — похоже, он лежит на досках, застеленных то ли одеялом, то ли шинелью. Он разлепил веки — и увидил склонившихся над ним людей. Казанков, Осадчий… а третий кто?
Аннамит? Не похоже — глаза слишком широкие, да и кожа светлее, и с желтоватым оттенком. Китаец? Да, скорее всего, так и есть — разбираться во внешних и иных прочих отличиях обитателей Поднебесной и провинции Тонкин он уже успел научиться.
— Ну что, очнулся, герой? — поинтересовался Казанков. — Потерпи немного. Господин Пу осмотрел тебя, пока ты без чувств валялся. Говорит: ничего страшного, только голову ушиб в кровь, да плечо вывихнул….
«Точно, и имя китайское…» Матвей поднял руку ко лбу — действительно, голова замотана марлей. Повязка сухая, следов крови или какой-нибудь лечебной мази на пальцах не оставила. Значит, не итак всё и плохо. Но как же зверски болит плечо!..
Казанков наклонился к нему, взял за кисть руки — осторожно, но крепко.
— Ты только, братец, не шевелись… — попросил он. — Сейчас будет немного больно. Унтер, держи его, и смотри, крепче, чтобы не вырвался!
Прежде чем Матвей успел спросить, а с чего он, собственно, должен вырываться, ручищи Осадчего прижали его к ложу. Китаец вцепился в локоть и предплечье, выкрикнул что-то на своём языке, наморщился — и вдруг что есть сил дёрнул. В плече сухо щёлкнуло, руку прострелила адская боль, в глазах стало черно — и Матвей потерял сознание.
Когда он снова пришёл в себя, то первым делом выругался, а вторым — попытался пошевелить пострадавшей рукой. Боли к его удивлению, не было — так, ныло слегка, вполне терпимо.
— Вот видите, Матвей, а вы боялись! — Казанков протянул ему круглую чашку. — Да вы пейте, пейте — мастер Пу велел, для головы полезно…
— Этот мастер Пу что, китаец? — осведомился юноша и пригубил чашку. Жидкость была горьковатой и сильно пахла незнакомыми травами.
— Он самый и есть. — ещё раз подтвердил его догадку моряк. — Врач, наипервейший в этих краях. Говорят — чудеса творит,
— Аннамиты на него молятся, как на божка своего. — добавил Осадчий. — Сколько народу поранено во время штурма — а померло только трое. Господин Пу с подручными своими мазями какими-то раны пользует, отварами поит — и поди ж ты, облегчение
