— Жаль, — искренне сказал Лафферти. — Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжёлой, долгой и неприятной… А скажи, — с интересом спросил вдруг капитан, — почему ты не согласился на моё предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом — всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?
— А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, — казал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану — своим единственным. — А притворяться перед вами — противно. Вы — убийцы и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и моё слово.
— Мальчик, — Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, — глупый мальчик. Когда лучшие из вас — такие, как ты! — погибнут — те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.
— Я прошу разрешить мне, — вместо ответа сказал мальчишка, — попрощаться. Там, где я сидел.
— Прощайся, — кивнул капитан. — Тебя отведут.
* * *
Прижавшись к решётке, Динка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дёрнула прутья.
— Не надо, Дин, — попросил он. — Не плачь. Они на нас смотрят… — он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок к неправильной формы каменным крестиком. — Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. я договаривался с Мишкой Рейхе — вон тот молодой мужик. Он тебя возьмёт с собой. Вот…
Динка протянула руки сквозь решётку, и Колька переплёл свои пальцы с её — тонкими и горячими.
— Можно я тебя поцелую? — несмело спросил мальчик. — ОНА не обидится…
— Мо… жно, — задохнулась словом Дина…
… - Помни меня, — сказал Колька, отстранившись. Динка следила за ним, прикрыв губы одной рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ. — Я соврал, Дин, — понизил голос мальчик. — Мне очень страшно. Я так хочу — жить. Я так хочу… Прощай.
— Коля!!! — девочка всем телом ударилась в решётку…
…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белёсую пену, и её хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.
Двое морских пехотинцев, спрятав подбородки в воротники курток, неспешно конвоировали мальчишку на корму. Шаг. И ещё шаг. Мальчик сонно смотрел, как приближается вертолётный ангар. Шаг. И ещё шаг. Его вдруг охватила апатичная покорность. Он понимал, что в ангаре его ждёт новая серия мучений — и всё-таки смерть. То, с чем он так отчаянно боролся столько месяцев!!!
И вот сейчас — умереть?! Так, самому, придти к своей смерти?
Нет.
Он поцеловал крестик. И, не меняя темпа движения, повернул в сторону. Встал левой рукой на фальшборт, поёрзал, устраивая её на скользком титане. Оттолкнулся правой и встал на фальшборте в рост. Балансируя. Охранники всё ещё непонимающе смотрели на него, словно не происходило ничего необычного — их загипнотизировала неспешность движений мальчишки.
— Ну, я пошёл? — весело спросил он и, оттолкнувшись, пружинисто вскинул руки над головой, бросаясь в море.
— А?.. Сто-о-о-ой!!! — наверху загремели выстрелы… но всё это удалялось с тридцатиузловой скоростью и глохло, глохло… Навстречу ударила ледяная вода…
…Когда он вынырнул — корабль уже уходил. Ветер сёк лицо. Плечи, руки на взмахах. Что же — теперь он поплывёт.
И будет плыть, пока есть силы.
Он — свободен.
И пусть его последний побег был побегом в смерть — он удался.
Свободен…
…Казак станицы Упорной Колька Реузов поплыл навстречу волне.
* * *
Двадцать три из сорока танков 4-й Теннессийской бригады конфедератов удалось-таки подбить на городских окраинах. Но это уже ничего не меняло — штурмовые группы "серых спинок" прорвались в центр Нэшвилла широким клином. Подразделения федеральных сил начали складывать оружие; отряды "чёрных братьев" защищались с яростью загнанных в угол крыс, не давали пощады — и не получали её, смешно было бы на неё надеяться после недавних массовых убийств в школах, роддомах, белых кварталах… Дикий ликующий вопль наступающих "серых" бил в уши, перекрывая даже пальбу вокруг — и вот боевики начали в ужасе разбегаться, теряя остатки того, что профессор Толкиен назвал когда-то "бесноватым мужеством". Дольше всего они держались у центральной мечети… но вот и стены капища рухнули под выстрелами подошедших по зачищенным улицам танков, хороня под собой последних бандитов…
…Около горящего здания банка лежали трупы. Ветер носил бумаги — много зелёных бумаг, взлетавших в потоках горячего воздуха выше столбов, на которых качались тела повешенных. Горел танк, два "хаммера", из одного вытаскивали раненого водителя. Мальчишка — рослый, крепкий, но с совсем детским лицом, раскрасневшимся от волнения и азарта — в камуфляжной форме, но в лихо заломленной серой шляпе на светлых вихрах —
держа в одной руке старый "гаранд" с окровавленным штыком, а в другой — теннессийское знамя, ловко взбирался по развалинам. Встал на дымящихся зубцах и, размахивая полотнищем, закричал звонко:
— Юг! Урррааа!!!
— Юг! Юг!! Юг!!! — заревели вокруг.
Мальчишка торжествующе вонзил древко в щель между блоков… и обернулся.
Человек в форме капитана федеральной армии, сидя в углу полуразрушенной комнаты около нескольких трупов и опрокинутого пулемёта, держал в трясущихся руках пистолет.
— Сюда-а! — крикнул южанин, вскидывая оружие… но федерал не собирался стрелять. Сжимая пистолет, он что-то бормотал — и подскочивший снизу бородатый конфедерат, вскинувший было М16, тоже опустил оружие. Мужчина и мальчик осторожно подошли к капитану, вслушались в его бормотание:
— Вы — убийцы и конец ваш будет ужасен… вы — убийцы и конец ваш будет ужасен… вы — убийцы и конец ваш будет ужасен… вы — убийцы и конец ваш будет ужасен… — шептал тот, лихорадочно блестя глазами. На куртке ещё был виден бэдж — офицера звали Лафферти.
— Сошёл с ума, — сказал бородач мальчишке. — Пошли, сынок.
Они отошли и встали по обе стороны от флага…
Сотни голосов — мужских, женских, почти детских — пели песню, некогда вражескую, но теперь — ставшую их песней:
— Господь наш пастырь! Видел я — Господь нисходит с неба,
На землю нашу он идёт, где зреют гроздья гнева!..
…В этом торжественном хорале никто не услышал хлопнувшего в развалинах выстрела.
Дмитрий Медведев
