Он покачнулся, опираясь рукой об ограду у калитки.
Закрыть глаза. Назад. Пусть всё — назад… и он пришёл из школы…
Но закрыть он может только один глаз.
Он оттолкнулся от забора. И калитка — кованый металл, отец заказывал в фирме — распахнулась.
Удивлённые синие глаза смотрели на него. Невысокая девушка его лет в просторном джинсовом платьице — беременная, отметил он и смутился — смотрела вопросительно и немного испуганно.
— Простите, — услышал он свой голос. Девушка мигнула, неуверенно улыбнулась. — Простите… до войны тут жили Реузовы…
— Ой, да! — улыбка стала искренней. — Жили… А почему жили? Живут… Антонина Николаевна. Сперва мы с папой жили, дом-то пустой был… Папа умер… — она на миг опустила глаза, — на заводе, так получилось… Ну, я одна была. А тут как раз Антонина Николаевна с детдомом с юга вернулась и говорит — живи, конечно…
— Антонина… Николаевна? — горло перехватило. Но голос был спокойным.
— Ой! — снова ойкнула девушка… нет, молодая женщина. — Вы… — она помедлила. — Вы, наверное, их знакомый? Проходите, они скоро все придут, они же в тот детдоме и работают, а он тут рядом — знаете, бывший офис "Росэнерго"? — и сейчас обед как раз… Проходите, проходите, подождите их, я всё равно одна и страшно скучно, только из консультации приходит медсестра…
По двору на цепи бегал пёс — большой, но беспородный.
— Тоб, — окликнул он. Женщина, успокоив пса свистом, удивлённо обернулась:
— А откуда вы знаете… Ой, вы ведь, наверное, друг Коли?!
— Коли? — переспросил одноглазый, ставя сумку на крыльцо.
— Это сын был у Антонины Николаевны, — не без труда женщина поднялась на ступеньку, одноглазый умело поддержал её. — Спасибо… ох, там слонёнок, это точно… Коля. Он погиб в первое лето войны. Пропал без вести, но это же всё равно, что погиб… Он был совсем мальчик, летал на мотоплане у казаков. Ясно же… А они не верят, всё ждут. Мы с Витькой сейчас в его комнате живём… Проходите, я чай поставлю.
— Спасибо, не надо… — одноглазый прошёл внутрь, свернул на кухню. — Подождите, с каким Витькой?
— Ой, это мой… — она вдруг фыркнула. — Мой муж. Сама никак не привыкну!!! Витька Фальк, и я теперь Фальк… Он тоже там воевал, друг Коли. У него у самого все погибли, он искал, искал, а потом Антонина Николаевна его у себя поселила. И его, и ещё мальчика и девочку из детдома усыновила, тоже Коля и Ира. В общем, тут много народу… — она тяжёловато опустилась на отставленный стул и счастливо улыбнулась: — А скоро будет ещё больше.
— Витька жив? — одноглазый смотрел вокруг странным взглядом, стягивая перчатки.
— А вы и его знали? — обрадовалась женщина и протянула руку: — Маша…
— Знал… — одноглазый кивнул, не представляясь. — Знал… И очень рад, что он жив.
— Вам плохо? — Маша расширила глаза. — Вы побледнели как-то…
— Нет, ничего, ничего… Я просто не думал, что они живы…
Всё-таки сорвался голос.
— Давайте я вам кофе тогда сделаю, — предложила Маша. — С ромом. Есть ром, трофейный, его по карточкам раздают.
— Нет, спасибо, всё в порядке, — улыбнулся одноглазый.
— А вот я вижу ещё, что вы не русский, а, наверное, болгарин или серб, — лукаво улыбнулась Маша. — У вас акцент. Небольшой, но заметно. А я когда в госпитале работала, то там много лежало болгар. Наши матом ругаются, а болгары сразу в крик: "Зачем, рус, в мать нельзя лаять!"
— Да, я оттуда, — кивнул одноглазый. — А тут ничего не изменилось…
— Хотите — походите, посмотрите комнаты, — предложила Маша. — Дом большой… Муж Антонины Николаевны был богатый. Даже странно, она говорит — раньше жили втроём, а дом казался маленьким, ей всё хотелось побольше… А теперь — нас шестеро, и всем места хватает.
— Шестеро? — одноглазый поднял одну бровь. — А я посчитал — вроде пятеро…
— Да как же… — начала объяснять Маша, но во дворе снова — уже радостно — взлаял Тоб, и она начала подниматься: — Ой, тётя Нина как раз идёт…
Она не видел, что одноглазый тоже встал. Его лицо сделалось мертвенно-бледным, даже с голубизной, пропал весь загар, а живой глаз стал огромным и блестящим. Рот приоткрылся. Он взялся рукой за стол и навалился на неё, чтобы не упасть. Другая рука шарила по костюму — сверху вниз.
В коридоре (если закрыть глаза — он мог вспомнить каждый шаг по нему) послышались сразу несколько голосов. Минуты шли. Одна. Другая. Третья. На кухню быстро вошла ещё даже молодая, хотя и с сильной сединой женщина в деловом довоенном костюме. За нею виднелись другие обитатели дома, но он не замечал их — пожалуй, даже не видел.
— Вы что-то знаете о Коле? — спросила женщина неестественно высоким голосом. — Ну не молчите же, вы…
Ахнув, он покачнулся, чувствуя, как опрокидывается, леденеет, идёт трещинами и осыпается в распахнувшуюся чёрную бездну мир. И, уже падая грудью на стол, услышал — далеко-далеко — крик:
— Маленький мой!..
…От костюма пахло — очень-очень слабо, но ощутимо — французскими духами. Он перебирал складки ткани, не в силах оторваться, отстраниться хоть на миг. Краем целого глаз видел, как мальчик и девочка лет по 8–9 замерли, недоумённо глядя, по обе стороны от Маши. Как рослый белобрысый юноша — тоже в костюме — неотрывно смотрит на него
и шевелит губами, произнося — пока беззвучно, но узнаваемо уже: "Ник?!."
И как не сводит глаз с него — неверяще и почти обморочно — высокая девушка с тугой тёмно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.
— Я тебя ждала, — сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к дверному косяку.
* * *
— Я тебя ждала, — сказала Дашка.
Я не ощутил, но догадался, как её пальцы коснулись левой стороны моего лица.
— Даш, можешь не трогать, — ответил я. — Кожа там ничего не чувствует.
— Ты… тогда обгорел? — рука девушки погладила правую щёку.
— Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачёт, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдём до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами — на фига нам столько золота? — но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили, а нервы… — я вздохнул, — а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.
— Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживёшь…
— А я не увижу…
— А вот посмотрим…
Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства — пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это ещё страннее, чем запах от маминого костюма.
