— А корешок у тебя ничего, матросик. Загонишь свой блудень мне под маленькие булки? — Голос был с такой завлекающей хрипотцой, что видавший виды Путт ошалело раззявил пасть, а радист просто остолбенел.
Маша взяла руку Федора, положила на тугую грудь, сдавив ладонью его пальцы. Другой рукой она обвила шею Шмайсера и впилась в губы поцелуем, крепко, взасос, с причмокиванием. И так была горяча, что тот помимо воли принялся отвечать на ее ласки…
— Все! Все, все, достаточно! А то увлеклись. Генуг, — Путт прошипел восторженным голосом. — Ученого учить — только портить. Смотри, Федя, не подведи. Актер из тебя хреновый, а вот любая женщина актриса от рождения, было бы у нее желание. Маша, веди партию ты, отвлекай на себя внимание. Ты у нас молодец. Слушай, а откуда ты это знаешь? Ведь ты же…
— Да, я девственница, это верно. А откуда знаю… У нас, Андрюша, в гимназии такая шутка ходила. Однажды три подруги гимназистки собрались на девичник, о сокровенном поболтать, девичьими тайнами меж собой поделиться. А утром сторож обнаружил в шкафу тело гусарского поручика, который спрятался, чтоб девушек подслушать. И умер там, бедолага, от разрыва сердца, сгорел от стыда. Пошли уж, любовнички…
* * *
— Анисим Кузьмич, кто это? Чекисты?! — женщина лет сорока, с большими серыми глазами испуганной насмерть газели, тихим голосом спросила у старика-швейцара, что стоял у парадной двери.
Выразительный вид был у деда, одетого в потрепанную ливрею с остатками былой роскоши — на черной ткани кое-где еще виднелись желтые нитки от споротых золотых позументов. Расчесанная надвое седая борода начальственно спускалась на широкую, отнюдь не стариковскую грудь, а плечи были привычно развернуты, словно старик всю свою долгую жизнь служил в лейб-гренадерах. Выправка воинская на всю жизнь остается, если долгими годами службы вбита. Даже блеклые глаза швейцара отсвечивали былой властью строгого и властного фельдфебеля, что держал в своем мозолистом кулаке всю роту.
Дрожащий женский голос вывел отставного служивого из размышлений. Швейцар бросил осторожный взгляд на насупившегося милиционера, что стоял вместо коридорного и со скукой на прыщеватой роже непринужденно сплевывал на ковровую дорожку.
Лицо Анисима Кузьмича на секунду скривилось в презрительной гримасе. Служака, мать его за ногу, в винтовке грязь сплошную развел, о чистке оружия понятия не имеет. И держит ее как дубину. Ох, попал бы он в его роту лет тридцать назад, да на своей шкуре живо бы узнал, что есть настоящая служба солдатская.
Но только секунду презрение отчетливо читалось в блеклых глазах и сразу погасло, разгладилось на морщинистом лице — старик вспомнил, чья сейчас власть в городе.
— Оттуда, видать, Ольга Потаповна. Наш постовой на них внимания не обратил, в сторону рожу отвел, — тихо буркнул швейцар консьержке. Времена такие наступили — сболтнешь что не так, живо в Чека окажешься. Тем злыдням старика запросто умучить, сколько на рода-то уже поизвели.
— За ним приехали…
— Тихо ты, услышит! — швейцар отвернулся от окна.
Лицо у него потемнело, на сердце заскребло от боли, предчувствуя недоброе. Так всегда было — коли заболела у него душа, так отыщут пули свою жертву. Сердце-то — оно завсегда кровушку чует, коли ее проливать задумали. И помочь государю-императору нечем — года уже не те, да и оружия у нет. А сам Михаил Александрович от убийц не отобьется, хоть и генералом был, и люди его не подмога. Толку от них никакого, в солдатах не служили, а потому ущербны. Камердинер и шофер трусоваты, всегда пугливо озираются. Секретарь хоть не трус, но англичанин, а эта нация всегда пакости строила.
— Барышня, дайте Губчека, срочно! — из коридора донесся взволнованный голос. Анисим Кузьмич еле разбирал слова, но понял, что это чуть ли не кричит царский камердинер. — Товарища Малкова?! Как нет? А где он?!
Швейцар вздохнул — вчера набрался смелости и, улучив момент, когда государь вернулся с прогулки, негромко попросил Михаила Александровича бежать подальше из города. Вот только царь не внял просьбе, лишь дернулась щека. Но ответил старику, уважил года и заботу о его жизни.
— Куда бежать-то? С моим ростом враз отыщут! — тихо ответил бывший император и, достав из кармана плаща серебряный рубль, насильно вложил в старческую заскорузлую руку.
А оно так и есть — высок государь, в отца своего пошел, что настоящим богатырем был. Покойного отца-императора Александра Александровича отставной фельдфебель видел множество раз, все ж в самой лейб-гвардии служил. Да и на войне с турками иной раз его видел, тогда еще молодого наследника-цесаревича. О силе покойного императора легенды складывали, да и случай один был — царский вагон однажды с насыпи свалился, так покойный государь крышу целый час на себе держал, пока жена-императрица с детьми малыми из вагона не выбралась.
Вот только не было в сыне отцовской силы — худющий, костюмы как на палке висят, в глазах не воля сталью отливает, а настороженность запрятана. Оттого и от престола отрекся, ибо немощен как государь — этот вывод старый фельдфебель сделал для себя после первой недели пребывания царя в «Королевских номерах». И жалко его, человек ведь хороший — убьют, в живых он для большевиков все время угрозой будет…
— У, сучья мать, щас мы тебя! — с грязной руганью и явственной угрозой прошипел голос. По вестибюлю затопали сапоги — чекист отпихнул плечом швейцара в сторону, пинком открыл парадную дверь. И крикнул сидящему в пролетке возничему:
— Упирается, сволочь!
Между приехавшими чекистами была какая-то тайная договоренность на этот случай, ибо ездовой сразу спрыгнул с облучка и немедленно побежал к дверям. Старика снова отпихнули в сторону, и оба чекиста метнулись по коридору, громко топоча сапогами. Анисим Кузьмич заскрипел зубами — второй чекист сжимал в правой руке револьвер, а в левой держал что-то, похожее на самодельную бомбу. И настроен был зело решительно — в его прищуренных глазах старик уловил безумную жажду убийства.
— Господи помилуй! — перекрестилась консьержка. — Никак убивать будут?! У него же бонба в шуйце!
— Бомба, — машинально поправил отставной служака, и голос его заметно построжал. — Цыц! Ежели что, прячься под стойку. Твою мать…
Последние слова старика не относились к насмерть испуганной бабе — мимо окна проехал легковой автомобиль, а за ним загромыхал дисками колес черный грузовик с тентом, известный чуть ли не каждому пермскому обывателю.
«Черный ворон», а так втихомолку называли горожане этот тяжелый «Бюссинг», принадлежал местной Губчека. Именно на нем, как шепотом говорили знающие люди, и вывозили по ночам трупы из здания бывшей семинарии, где сейчас обосновалась эта зловещая организация.
— Господи, спаси и сохрани! — прошептали губы старика, и швейцар отшатнулся от окна.
В кабине он увидел матроса с маузером в руке, а эта публика уже приучила пермяков шарахаться от них в крайней опаске — иной раз пьяная матросня стреляла по любопытствующим. Так что связываться с ними себе дороже…
Молитва не помогла — страшный грузовик остановился почти у парадных дверей гостиницы, рядом с фургоном, полностью перегородив дорогу. И зазвучали голоса — пьяные, хриплые, с угрожающей матерщиной. Не пронесло — по их души прибыл этот страшный грузовик.
Дверь отлетела в сторону от сильного удара, и в вестибюль ввалились два расхристанных матроса в обнимку с пьяной и ободранной девкой, похожей на дешевую проститутку. И, скорее всего, она ею и была, несмотря на молодость и белую барскую кожу — в светлых волосах запутались соломинки, из разорванного платья бесстыже торчала молочная грудь с вишневым соском. А подол с таким разрезом, что Анисим Кузьмич хотел сплюнуть от омерзения. В прореху заметил женское естество с рыжеватыми волосиками — пьяная девка исподнее забыла там, где его с нее и сняли мужики. Но не сплюнул старик, наоборот, побледнел и отпрянул — от матросов шел стойкий, явственно осязаемый запах тлена и смерти. Так могут пахнуть те, кто загубил не один десяток людей или дневал и ночевал на погосте пару недель, не меняя одежды.
Анисим Кузьмич непроизвольно сглотнул — скорее всего, оба его предположения были верны. Это явились палачи и могильщики в одном лице, неумолимые и страшные, как все адово племя.
— Не стой кнехтом, папашка, швартуйся к стойке, водоросль, — первый матрос легонько толкнул старика в бок и приложился губами к горлышку бутылки, дернул щетинистым кадыком. Рубиновая жидкость текла по давно не бритому подбородку, капала на пол.
— Ты че, не вразумел?!
От ленивой угрозы матроса отставной фельдфебель словно очнулся и покорно отошел к Ольге Потаповне, встал рядышком с испуганной женщиной, которая тут же попыталась спрятаться за его спиной.
