нет". Они признают черный передел семнадцатого года, это правда. Крестьяне действительно получили захваченную землю в собственность. Потому что вырвать у крестьян этот, уже проглоченный кусок — восстановить деревню против себя навсегда. Об этом объявили ясно, просто, указом на половине печатного листа. Взяли пример с нашего "Декрета о земле". На Рождество еще, в светлый праздник, когда так хочется верить в новое начало.
— Я сейчас расплачусь от умиления.
— Дьявол в деталях. Под предлогом защиты "крепкого крестьянского собственника" вводится дифференцированный земельный налог. Такой, чтобы в любой местности кулак легко выплачивал его за себя и за того парня, середняк, поднатужась, осиливал, а бедняк не мог никак. Но за бедняка налог выплатит местный совет, во главе встанет… правильно, сельский кулак. И бедняк получит землю, но должен будет за нее богачу, своему соседу и по совместительству — власть предержащему. Рассрочка уплаты долга на пять лет. Налог — ежегодный, но на следующие два года бедняк освобожден от его уплаты — пусть, дескать, сперва наживет, старый долг отдать.
— Получается, у большинства крестьян землю фактически отберут?
— В том-то и дело, что не у большинства, а у половины. Понимаешь? Гражданскую войну опрокинут внутрь каждой деревни, где получившие власть и землю кулаки, при поддержке середняков, превратят своих односельчан в вечных безземельных арендаторов. Ведь если не уплатишь долг местному совету по земельному налогу первого года — потеряешь землю. А кулак сделает все, чтобы должник-сосед не рассчитался. Зажиточную часть деревни натравят на нищую.
— Вот же ублюдки. Почему без этого нельзя?
— Ну, универсальный принцип капитала — делать счастье богатых из горя бедных. А так — крестьян много, земли мало, индустриализацию не проведешь по мановению ока, она может быть форсирована только за чей-то счет. Наш путь здесь тоже не был бы усыпан лепестками роз, знаешь ли. А эти, как ты изящно выразилась, ублюдки сумели подловить момент, когда наши обусловленные войной временные меры разочаровали население, и въехали на белом коне со своим популизмом. Скоро станет ясно, чем на деле обернется их Новый порядок. Многие еще проклянут это солнце, под которым каждый обречен занимать отведенное ему место. Вот только продержимся ли мы до этого дня?
— Должны продержаться. Гланя, а кто конкретно за этим стоит? Ублюдки — кто они?
— Правые эсеры из Директории. Те, кто не погнушался сотрудничать с белогвардейцами после расстрела части ЦК их партии по грубо сфабрикованному обвинению. Ну и собственно военные, сумевшие отказаться от привычного образа мышления "все политиканы — враги и предатели" и это сотрудничество организовать. Похоже, все эти процессы пошли после приезда с южного фронта полковника Добровольческой армии Щербатова…
Саша понадеялась, что ее лица не видно в скудном свете керосинки. Глубоко вдохнула, медленно выдохнула и спросила:
— Как думаешь, изменится что-то, если Щербатова убить?
— Агитируешь за эсеровский индивидуальный террор, комиссар? — усмехнулась Аглая. — Подумай сама, если историю можно изменить, устранив одного человека, стоила ли вообще та история выеденного яйца? Давай спи уже, гроза диктаторов-любителей. Тебе завтра объяснять народу, чем обернется сладкая сказка, в которую многим так хочется верить.
* * *
— Эвона как, братва! — комично разводя руками, сказал рядовой Мельников. — Опасная же, выходит, штука этот налог! А называется красиво как — прогрессивный! Но ведь товарищ комиссарша врать не станет!
— Правильно говорить "комиссар", Мельников. Сколько тебе твердила уже, — Саша поморщилась. Мельников всегда на митингах косил под дурачка и паясничал, чтоб поиздеваться над ней.
— Ой, простите великодушно олуха, госпожа комиссар! — засуетился Мельников. — Глянешь — баба и баба, ан и забудешь, что цельный комиссар перед тобой стоит как есть!
Многие усмехались. Скверно.
Митинг проходил в заброшенном здании станционного буфета. Никакой еды тут давно не подавали, да и нигде не подавали. Мебель и та была пущена на дрова пассажирами проходящих составов. Пол усеян осколками фарфоровой посуды, клубами пыли, засохшим пометом.
— Ты веселись, пока можешь, Мельников, — сказала Саша. — Посмотрю я, как засмеешься, когда последние портки прозакладываешь в счет выплаты налогового долга, и все равно соседу-богачу в ножки кланяться придется каждый божий день.
— Страшные вещи говоришь, комиссар, — с готовностью согласился Мельников. — То, правда, когда еще! Через три года, через пять? Запамятовал. Вот то ли дело у нас, уже сейчас: продовольственная разверстка! У всех изымают все, оставляют только, как бишь ее? Потребительскую норму! Это, значит, чтоб ноги с голоду не протянуть. Ежели повезет. У свояка моего вон, правда, сыночек помер, ну так сам виноват, родился слабенький. А многие и выживают впроголодь, не баре, чай. И у всех одинаково ничего нет! Равенство, как при коммунизме! Благодать!
— Ты отлично знаешь, Мельников, что продразверстка — временная и вынужденная мера! — Саша повысила голос. — Всем приходится затянуть пояса, покуда врага не одолеем. А как ты хотел? Буржуи нам без сопротивления власть не отдают почему-то. Мы тут, на фронте кровь свою проливаем. Крестьяне и рабочие на пределе сил вкалывают, чтоб мы нужды ни в чем не знали. А ты гундишь без умолку, все-то тебе не так.
Ее словам тоже многие улыбнулись, и у Саши чуть отлегло от сердца.
— И то дело. Богачи, они ни за какие коврижки за простой люд не встанут, — поддержал Сашу один из солдат, недавно вступивших в партию. — Знаю я их породу: мягко стелют, да жестко спать. Ежели чего надумали, так это чтоб бедноту вернее обобрать, к гадалке не ходи.
— За людей не держат нас, — согласился другой. — Все ихние программы — как у наперсточника: кручу, верчу, обмануть хочу.
— Земельный вопрос у нас такой: мы их в землю зароем или они — нас! — выкрикнул кто-то из толпы.
Мельников зыркнул зенками и отступил на два шага. Саша с облегчением отвела взгляд от его отекшего, бугристого лица. То, что он вел себя как шут гороховый, Сашу не обманывало. Она считывала его взгляд вожака стаи бродячих собак, наглый и трусливый одновременно. Ослабеешь, оступишься — растерзаем, говорил этот взгляд.
Как и собак, таких людей важно было ни в коем случае не бояться. Пока получалось.
Хуже всего, что она не могла понять, сколько людей реально к Мельникову прислушивается. Пара прихвостней таскалась за ним неотлучно, еще несколько человек
