Чеканный строй машин в поднебесье. Я слышал музыку марша. Я мчался со своими друзьями над покорной землёй — звук, два, три!!! Воздух пел и отставал, закипал у закрылков белой пеной. Это было упоение...
— Подумай, — (да что он меня уговаривает-то, я согласен!!!). — Вы всё равно ничего не сможете сделать. Ты принесёшь им сведения, да. Но кто поднимет самолёт в небо? А без самолёта оружие бессильно. Твой дед? Ты? Ничего не выйдет.
Ты проделал такой путь, чтобы понять — ничего не выйдет. Ты ведь об этом думал, когда перенёсся сюда, ведь так?! А здесь — здесь твоё настоящее будущее! Твоя цель! Твоя мечта! То, ради чего ты жил!
Да, он был прав. Вот она, та самая леденящая мысль. И наши предки, и викинги — все они представляли себе ад не как самое жаркое в мире, а — как самое ледяное в мире место. Холод куда страшней жара. Холод безнадёжен и обрекающ...
Я же всё равно не смогу поднять в воздух самолёт — а больше некому, так ради чего возвращаться в Любичи?!. И всё-таки... всё-таки что-то было не так. Что-то... какая-то тоненькая, почти неслышная нотка, струнка диссонанса дрожала среди победного марша и рёва непредставимой мощности турбин.
Что-то такое, что не давало мне сказать «да!», заорать «да!»... Что же, что? Я наморщил лоб — хозяин крикнул:
— Ты согласен?!
Слишком нетерпеливо. С истерической прорвавшейся ноткой.
И я — понял.
Я сел прямо.
Я посмотрел ему в глаза — и не смог поймать взгляд.
— Что — там? — спросил я. — Внизу. На земле. Покажите. Я требую показать.
Он съёжился. Нет, честное слово! Он неохотно повёл рукой...
И я увидел.
Улица горела. Рушились здания, выплёвывая в небо страшные фонтаны огня. Металл и пламя рвали в клочья и жгли всё — зелень, камень, воздух, людскую плоть. Страшный давящий вой уплотнял воздух так, что им нельзя было дышать.
Около разорванной надвое женщины ползал маленький ребёнок. Он был без ног. Он звал маму. Бежали горящие чёрные люди. И кто-то — с искажённым лицом, в слезах, открыв рот — стрелял вверх из жа-лкого пулемётика. А потом его не стало — десяток воющих длинных игл разорвал его в клочья.
А пулемёт подхватил голый по пояс юноша — и это был Колька, постарше нынешнего, но — Колька. И начал стрелять вверх — в меня. С грохотом опрокинулся стол. Я встал, и хозяин отшатнулся, вжимаясь в кресло.
— Вы не поняли, — сказал я. — Я мечтаю стать русским лётчиком. Не убийцей с чужими эмблемами на бортах. А русский лётчик сбивает врага в небе. И не за деньги. Вы ошиблись. Всего хорошего. Пусть я никогда не взлечу — но предателем не стану. Предателя не поднимут в небо даже самые мощные крылья.
— Ты не выйдешь отсюда! — закричал он. Его лицо — мужественное и располагающее — текло, как растопленный пластилин.
Я усмехнулся. И шагнул в пустоту, в которой звучал под гитару голос какой-то девчонки:
Нищий закован в латы.
Сытый он — и богатый,
Смеётся он — просто смеётся
Над бедным принцем моим...
Зачем это нужно принцу?
У принца есть шпага — и принцип.
И он защищает принцип,
Прекрасный, как небо, принцип...
А в последний момент — не смейтесь, ладно? — увидел, как навстречу косому чёрному клину в небо с горящей, растерзанной земли взлетели серебристые острые тела других самолётов.
Они мчались — стремительные, грозные, неотвратимые — и я подумал счастливо, проваливаясь куда-то: «Наши!!! Ну — держись, гады!..»
Первым моим ощущением было — как гудят ноги. В них скопилась усталость, от которой даже другими частями тела двигать не хотелось, даже мозги работали со скрипом. Но я всё-таки понял, что снова в степи.
Опять пахло сухой травой, опять раскидывался над головой — точнее, надо всем надо мной, ведь я лежал — небесный купол. Меня прикрывало непонятно откуда взявшееся одеяло.
А справа от меня горел костёр, и я услышал два мужских голоса — хрипловатый сочный баритон и тенор, тоже с хрипотцой и ещё с каким-то металлическим поскрипываньем.
Голоса спорили. И, ещё не вникая в смысл спора, я подумал удивлённо, что голоса мне знакомы, знакомы очень хорошо — но в то же время ни у кого из моих знакомых таких голосов нет.
— И всё-таки знаешь, — доказывал баритон, — это не просто кризис, это коллапс песенной поэзии. Коллапс поэзии вообще.
— У поэзии настоящих сторонников всегда было немного, — возражал тенор. — Я имею в виду не тех, кто в ваше время двери в Лужниках ломал и с раскрытыми ртами Евтушенко на площадях слушал, потому, что модно. Настоящие ценители немногочисленны. Что в ваше время, что в наше, что при Владимире Красно Солнышко.
— Может быть, может быть... Но подобная профанация для масс — это всё-таки яд. Вместо того, чтобы постараться донести до людей что-то значимое — потакать вкусам даже не толпы, а стада — это не путь, это тупик...
Я осторожно повернул голову, пытаясь понять, кто там треплется «за поэзию» и чем это грозит лично мне. Около небольшого костерка сидели спинами в мою сторону двое мужиков, я видел только силуэты и грифы гитар, у того и у другого. Баритон между тем сказал со смешком:
— Итак — «весь я не умру», — отвечая на непонятную реплику тенора. — Утешение всё-таки... Что там наш подопечный?
Они обернулись разом, свет костра упал на их лица, и я сел. Зажмурил глаза. Потряс головой. Открыл глаза.
На меня смотрел растрёпанный, небритый, посвёркивающий стеклами круглых немодных очков и саркастически улыбающийся Юрий Шевчук, лидер ДДТ. И на меня же смотрел крупноголовый, довольно-таки длинноволосый, с резкими чертами лица Владимир Высоцкий.
— Господи, — сказал я и снова зажмурился...
...— Мелодии цветов, потерянных в начале...
Я помню эти ноты, похожие на сны.
Скажу вам, как Любовь с Бродягой обвенчалась,
Связали их дороги, хрустальные мосты.
«Прекрасная Любовь, нам праздновать не время!
Багровые закаты пылают над рекой!
Идём скорей туда, где ложь пустила семя
И нашим миром правит уродливой рукой!
Прекрасная Любовь, там ждут тебя живые!
Так дай себя увидеть тем, кого ведут на смерть!
Там по уши в грязи, но всё же не слепые —
Дай разум и свободу, дай чувствам не истлеть!»...
Прекрасная Любовь влетела птицей в город —
И плакал, видя чудо, очнувшийся народ!
Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,
Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...
Шевчук пристукнул по гитаре и повторил негромко:
Трон Зла не устоял — бежал разбитый ворог,
Да жаль: погиб Бродяга у городских ворот...
