– А давайте, лейтенант, – улыбнулся Шибанов. – А пока будем чаи гонять, вы мне все про интересующую меня личность и расскажете.
– Ну, значит, так, – Лукашевич отпер дверцу несгораемого шкафа и вытащил оттуда тонкую картонную папку. – Во вторник я получил от начальника особого отдела бригады товарища Богданова инструкцию, которой предписывалось сообщить о наличии во вверенном мне подразделении бойцов, обладающих особыми способностями, если, конечно, такие бойцы имеются. Честно говоря, я сначала не очень понял, что за способности должны быть – ну, там, может, кто-то стреляет метко, или ножи хорошо бросает, или там выпью кричит, но товарищ Богданов разъяснил, что речь идет о совсем особых способностях. И тут я сразу вспомнил о заговоренном.
– Это что, кличка такая? – спросил Шибанов.
– Ну, не то чтобы кличка… Солдаты его так между собой называют, потому что его вроде как пуля не берет.
– Имя-фамилия у этого заговоренного есть?
– Так точно, товарищ капитан, – Лукашевич раскрыл папку. – Старшина второго пехотного полка Теркин Василий Степанович. Призван на военную службу в октябре сорок первого, участвовал в боях под Москвой, отмечен медалями за храбрость. Дальше вот самое интересное – в составе стрелкового батальона седьмой бригады 39-й армии принимал участие в попытках прорыва окружения в январе-феврале этого года. Ну, вы наверное, знаете, что тридцать девятая почти полностью погибла… около пяти тысяч солдат и офицеров попали в плен к немцам, остальные были убиты. К нашим прорвалось через кольцо окружения человек триста. И Теркин среди них.
– Пока не вижу ничего необычного, – заметил Шибанов. – Триста человек – это, с точки зрения статистики, очень много.
– Подождите, – Лукашевич перебирал листы. – После этого Теркин участвовал в каждом нашем наступлении на позиции 9-й армии. Вы не представляете, что там было, товарищ капитан! Просто жернова, понимаете? И эти жернова нас мололи в кровавую труху!
– Постарайтесь без обобщений, лейтенант, – поморщился Шибанов. – Я не хуже вас знаю о трудном положении на этом участке фронта.
– Извините, – Лукашевич поднялся и направился в угол, где стояла спиртовая конфорка. Зажег огонь и водрузил на него закопченный чайник. – Я продолжаю. Два или три раза Теркин оставался одним из очень немногих выживших – может быть, речь шла о десятке из полка. Когда немецкая авиация раскатала батальон майора Чеботарева – это было в марте – из всего батальона в живых осталось только двое – Теркин и рядовой Овечкин, которому оторвало ступню. Теркин вытащил Овечкина на себе. После этого о нем и стали говорить, как о заговоренном. Овечкин клялся, что пока старшина тащил его к своим, рядом с ними не упало ни одного снаряда.
– Да, – сказал капитан, – это уже кое-что.
– Я поднял все доступные документы, – Лукашевич поставил перед Шибановым металлическую кружку, аккуратно положил на клочок газеты три ржаных сухаря. – Получается, что Теркин без единой царапины вышел из двадцати трех боев, восемь из которых закончились почти полным уничтожением тех подразделений, в которых он служил, пятнадцать – чрезвычайно тяжелыми для нас потерями. По-моему, это можно назвать особыми способностями, хотя я, честно говоря, не понимаю, как это у него получается.
– Дайте поглядеть, – Шибанов протянул руку к папке. Некоторое время он внимательно читал документы, не обращая внимания на разливавшего чай Лукашевича. – Что ж, хорошая работа, лейтенант. Теперь мне хотелось бы взглянуть на самого героя.
– Вы пока пейте чай, товарищ капитан, а я схожу за Теркиным.
– Да, – рассеянно кивнул Шибанов, продолжая изучать содержимое папки, – только вот что, приведите его не сюда, а в штабную землянку. Мне понадобятся свидетели.
Чай и сухари капитан оставил нетронутыми.
2
– Я, Теркин Василий Степанович, старшина второго пехотного полка, четырнадцатого года рождения, русский, беспартийный, несудимый, в присутствии начальника штаба 13-й стрелковой бригады генерала Осипова, комиссара бригады майора Зеленина и старшего уполномоченного особого отдела бригады лейтенанта госбезопасности Лукашевича, обязуюсь хранить в тайне все, что мне будет сообщено товарищем Шибановым по поводу моих особых способностей и согласен на проведение проверочного эксперимента.
Вот такую ерундистику пришлось мне повторить, ребята. И эдак торжественно, с выражением, как будто я не перед начальством стою, а в самодеятельности играю. Эти двое – генерал с майором – были уже принявшие, им такое представление даже нравилось. Особист наш, Лука, выглядел, как обычно, вареным осетром – черт его разберет, о чем он там думает. И только сам этот товарищ Шибанов смотрел ну очень серьезно, как будто ждал, что я что-нибудь напутаю, и очень ему этого не хотелось. Ну, я и не напутал – чего парня зря расстраивать.
Парняга, я вам скажу, еще тот. Выше меня на голову, в плечах – косая сажень, нос перебит. Кулаки – как два моих. На груди – орденок. Но сам сытый такой, откормленный, видно, что не по окопам свою награду добывал. Лука на него смотрит влюбленными глазами, ну, думаю, все понятно, московское начальство прибыло.
– Ладно, – говорю, – сообщайте мне про мои особые способности, сгораю, между прочим, от нетерпения.
А товарищ Шибанов мне так ласково:
– Есть мнение, товарищ Теркин, что вы солдат неуязвимый. Знаете, как вас в полку называют? Заговоренный. Вот интересно было бы узнать, а что вы сами по этому поводу думаете?
– Да что тут думать, – отвечаю, – русский солдат, если только он не ленив и смекалист, легко может свою смерть обхитрить. Кто раз, кто два раза, а кто и сто. У меня вот пока получается.
– Ну что ж, – говорит товарищ Шибанов, почувствовав ко мне неизъяснимое доверие и по этому поводу переходя на «ты», – давай посмотрим, получится ли сейчас.
И достает из широких штанин револьвер системы «наган». Новенький, похоже, что недавно со склада. Откидывает барабан, высыпает на ладонь патроны. Все, кроме одного.
– Про «русскую рулетку» слыхал, старшина?
– Слыхал, – отвечаю, а у самого что-то в груди екает.
– Сыграем? – спрашивает.
– Да как-то не хочется, – говорю.
Он брови хмурит.
– Считай, что это приказ, старшина. Стреляешь три раза. Выиграешь – проси, что хочешь. Проиграешь – значит, не заговоренный ты.
У меня аж ладони взмокли.
– Нет, – говорю, – товарищ Шибанов. Это не игра, а глупость сплошная. Ну, кому нужно, чтобы я свои мозги тут по стенам поразвесил? От этого ж бригаде ни проку, ни толку, одни убытки. Хотите, я сейчас быстренько через поле сгоняю, и от фрицев вам живого языка приведу? Риска столько же, а пользы гораздо больше.
Смотрю, не нравится ему мое предложение.
– Вот что, старшина, приказы не обсуждаются. Если трусишь, так и скажи – трус я, мол. Вон, перед товарищем генералом скажи – я, Василий Теркин, трус и дешевка, боюсь проверить свои особые способности, нужные, между прочим, советской Родине. Хочу от проверки отмазаться и по этому поводу готов даже сгонять через поле к немцам. А уж языка ты там искать будешь или в плен сдашься – это науке неизвестно.
Ах, вот как, думаю, гнида ты московская.
– Ладно, – говорю, – будь по-вашему, товарищ Шибанов. Давайте мне ваш револьвер. Только уговор у нас будет такой: если я три раза выстрелю и живой останусь, очень мне желательно в этом случае вам в репу наварить. За такое ваше бесчеловечное отношение.
Тут наш комиссар, орел наш, взвивается до небес:
– Да ты что себе позволяешь, старшина! – кричит. – Товарищ капитан от самого наркома внутренних дел прибыл, а ты ему – в репу? Это, между прочим, уже антисоветской агитацией попахивает!
А мне уже все равно, я уже мысленно с жизнью попрощался.
– Это от вас, – говорю, – попахивает, товарищ майор. Потому что нам водку в цистернах из-под бензина привозят. Вы, когда курите, осторожней будьте, а то сгорите к едрене фене.
Тут генерал неожиданно оживился.
