– Сначала не станет старых, слабых, больных и юных, – говорил он. – А потом уже не очень старых, не очень больных, не очень слабых, юных и так Далее.
– И в конце, – вступила Эм, которая порой ставила его в тупик своими странными логическими сравнениями, – и в конце останутся две огромные крысы, которые будут воевать друг с другом, как эти, как их там звали – килкеннейские кошки? Пришлось Ишу объяснять, что, прежде чем такое наступит, крысы станут настолько осторожны и пугливы, что скорее всего перейдут с мясной диеты на вегетарианскую. Но стоило серьезнее задуматься над проблемой, Иш пришел к выводу, что крысы убивают не с целью уничтожения вида и сохранения в нем каких-то отдельных особей, а лишь, как это ни звучит парадоксально, для его сохранения. Если бы крысам была присуща сентиментальность и они бы решили лучше голодать, чем предаваться наслаждениям каннибализма, – вот тогда действительно над видом могла нависнуть серьезная опасность. Но они оказались трезво мыслящими реалистами, а это означало решение проблемы без катастрофических последствий. С каждым днем крыс становилось все меньше и меньше, и вот настал тот долгожданный, когда они не увидели ни одной. Иш знал, что во всем городе их сохранилось еще великое множество, но то, что произошло, должно было произойти с любым видом, переживающим эпоху своего упадка. В естественных условиях крысы всегда держались подальше от постороннего взгляда, изредка рискуя появиться в полутемных закоулках, а так, большую часть времени проводя в темноте своих нор. Только в тех случаях, когда количество их возрастало многократно и крысы не могли найти себе достойного и тихого убежища, только тогда они занимали открытые пространства, где их можно было увидеть при свете дня. Возможно, в сокращении их количества сыграла роль какая-нибудь болезнь, но он не стал бы доверять достоверности подобной версии. Одним из важнейших преимуществ уничтожения путем пожирания друг друга, явилось полное отсутствие крысиных трупов. Все они использовались для благих целей сохранения последующих поколений крысиного племени. И хотя Иш специально не занимался этим вопросом, он был уверен, что крысы очистили город от оставленных лежать на улицах и в госпитальных центрах трупов людей, умерших в пору катастрофы. Стоило лишь привести свои мысли и соображения в порядок, как он с удивлением отметил, что они избежали мышиного нашествия. Сначала появились муравьи, на смену им заявились крысы, но между двумя этими биологическими явлениями непременно должно было произойти резкое увеличение мышиной популяции. Ведь перед мышами, как и перед крысами, были открыты широчайшие возможности, а скорость размножения превышала даже крысиную. Он так и не смог найти ответа на этот вопрос, хотя догадывался о существовании неизвестного ему биологического закона, ограничивающего и контролирующего резкий рост мышиного населения. Потребовался не один день, чтобы оба они – и Иш, и Эм – полностью избавились от страхов, которыми до краев наполнили их крысы. Но все же пересилили страх и решили, что не грозит Принцессе бешенство, освободили ее, и жизнь постепенно стала входить в свое нормальное русло; и теперь почти не вспоминали они о снующих повсюду омерзительных серых телах.
Ошиблись те, кто сочинял басни. Не Лев, а человек был Царем Зверей. Тяжелой рукой правил он своими народами, и порой жестоки были законы его. И когда прозвучал долгожданный крик: «Король умер!», никто не воскликнул в наступившей тишине: «Да здравствует Король!» И когда в давние времена, не оставив наследника, уходил из жизни великий завоеватель, то сатрапы его начинали неистовую борьбу за скипетр, и если не находился самый могущественный, то распадалось на мелкие части некогда великое царство. И снова настанут такие времена, потому что ни муравей, ни крыса, ни собака, ни обезьяна не мудрей товарища своего. И потому будут идти войны, и кто-то из них будет возноситься на небывалую высоту и оттуда падать в пропасть забвения, но недолго тому длиться, ибо наступит мир, которого не видела земля двадцать тысяч лет.
И снова лежала голова ее на его руке, и смотрел он в темные глаза. И она сказала:
– Пожалуй, теперь тебе придется заняться книжной работой. Мне кажется, это случилось. И неожиданно, еще до того как успел что-то ответить, почувствовал, как задрожало ее тело, и слезы покатились из ее глаз. Он бы никогда не поверил, если бы не видел все собственными глазами. Боже, как ей было страшно! И вместе с ее такой неожиданной слабостью, почувствовал, как и его оставляет мужество. Что будет с ним, если она умрет?
– Милая моя! – воскликнул он. – Может быть, еще что-то можно сделать? Ведь наверное можно. Ты не должна, ты не должна делать это!
– Я не о том! Я не о том! – закричала она, все еще продолжая дрожать. – Я солгала тебе. Не в том, что говорила, но что утаила от тебя! Но ведь нет в этом разницы. Ты хороший, ты милый. Ты смотрел на мои руки и говорил, что они красивые. Ты не заметил, ты никогда не обращал внимания какие голубые лунки у Моих ногтей. Он задохнулся и понял, что она почувствовала это. Теперь отдельные части соединились в его сознании в единое целое: брюнетка, темные, влажные глаза, полные губы, глубокий голос, белоснежные зубы, соответствующий темперамент. И снова она заговорила – виновато, испуганно, почти шепотом:
– Конечно, сначала это как будто ничего не значит. Ни один мужчина не обращает на это внимания. Но мой народ никогда не имел в этом мире счастья. Может быть, когда начнется новая жизнь, все будет по-другому? Но мне кажется, мне всегда кажется, что ты думаешь не так, что не поймешь меня. И вдруг он перестал слышать ее слова, потому что открылись ему глубины этой нелепой комедии, и он засмеялся, и единственное, что он мог делать, это смеяться – смеяться громко, не останавливаясь, и потом он понял, что исчезает сковывающее ее напряжение, что она тоже смеется вместе с ним и, смеясь, прижимается к нему все сильнее и сильнее.
– Милая, – сказал он, – все вдребезги разбилось в этом мире; и Нью-Йорк от Спаутен Даувилл до самого Баттери стал мертвой пустыней, и нет теперь никакого правительства в Вашингтоне. Сенаторы, судьи, губернаторы – все они умерли и гниют в земле, и евреи-ростовщики, и негры-ростовщики гниют вместе с ними. А мы – два ничтожных человечка, чтобы как-то выжить, кормимся на останках великой цивилизации и не знаем, то ли муравьи, то ли крысы заставят нас гнить вместе со всеми. Может быть, пройдет тысяча лет и люди смогут позволить себе роскошь рассуждать и беспокоиться о таких вещах. Но я сомневаюсь. А сейчас здесь только мы – нас всего двое, а может быть, уже трое. И он поцеловал ее, еще всхлипывающую. И еще знал, что сейчас он видел глубже и был сильнее.
