И снова лежала голова ее на его руке, и смотрел он в темные глаза. И она сказала:
– Пожалуй, теперь тебе придется заняться книжной работой. Мне кажется, это случилось. И неожиданно, еще до того как успел что-то ответить, почувствовал, как задрожало ее тело, и слезы покатились из ее глаз. Он бы никогда не поверил, если бы не видел все собственными глазами. Боже, как ей было страшно! И вместе с ее такой неожиданной слабостью, почувствовал, как и его оставляет мужество. Что будет с ним, если она умрет?
– Милая моя! – воскликнул он. – Может быть, еще что-то можно сделать? Ведь наверное можно. Ты не должна, ты не должна делать это!
– Я не о том! Я не о том! – закричала она, все еще продолжая дрожать. – Я солгала тебе. Не в том, что говорила, но что утаила от тебя! Но ведь нет в этом разницы. Ты хороший, ты милый. Ты смотрел на мои руки и говорил, что они красивые. Ты не заметил, ты никогда не обращал внимания какие голубые лунки у Моих ногтей. Он задохнулся и понял, что она почувствовала это. Теперь отдельные части соединились в его сознании в единое целое: брюнетка, темные, влажные глаза, полные губы, глубокий голос, белоснежные зубы, соответствующий темперамент. И снова она заговорила – виновато, испуганно, почти шепотом:
– Конечно, сначала это как будто ничего не значит. Ни один мужчина не обращает на это внимания. Но мой народ никогда не имел в этом мире счастья. Может быть, когда начнется новая жизнь, все будет по-другому? Но мне кажется, мне всегда кажется, что ты думаешь не так, что не поймешь меня. И вдруг он перестал слышать ее слова, потому что открылись ему глубины этой нелепой комедии, и он засмеялся, и единственное, что он мог делать, это смеяться – смеяться громко, не останавливаясь, и потом он понял, что исчезает сковывающее ее напряжение, что она тоже смеется вместе с ним и, смеясь, прижимается к нему все сильнее и сильнее.
– Милая, – сказал он, – все вдребезги разбилось в этом мире; и Нью-Йорк от Спаутен Даувилл до самого Баттери стал мертвой пустыней, и нет теперь никакого правительства в Вашингтоне. Сенаторы, судьи, губернаторы – все они умерли и гниют в земле, и евреи-ростовщики, и негры-ростовщики гниют вместе с ними. А мы – два ничтожных человечка, чтобы как-то выжить, кормимся на останках великой цивилизации и не знаем, то ли муравьи, то ли крысы заставят нас гнить вместе со всеми. Может быть, пройдет тысяча лет и люди смогут позволить себе роскошь рассуждать и беспокоиться о таких вещах. Но я сомневаюсь. А сейчас здесь только мы – нас всего двое, а может быть, уже трое. И он поцеловал ее, еще всхлипывающую. И еще знал, что сейчас он видел глубже и был сильнее.
На следующий день он доехал до Университетского городка и остановил машину напротив библиотеки. С момента катастрофы он ни разу не приезжал сюда, хотя был частым гостем городской библиотеки. Время и события, казалось, не коснулись этих стен. За пять месяцев не подросли заметно окружающие здание кусты и деревья. И водосточные трубы продолжали исправно трудиться, не оставив ни одного темного дождевого пятна на светлом граните стен. Все как и прежде, кроме царившего вокруг запустения и унылого забвения брошенной на произвол судьбы, ненужной вещи. Он не хотел разбивать окно – это бы открыло дорогу крысам и дождю. Но другого выхода не было, и тогда, с помощью молотка, он деликатно выставил только часть рамы, а потом дотянулся рукой до задвижки и открыл все окно. И еще подумал, что обязательно вернется, привезет с собой доски и защитит библиотеку от крыс и непогоды. Студентом он бывал здесь сотни раз, воспринимая это событие, как вполне ординарное. Но сейчас, когда изменился мир, он испытывал благоговейный трепет. Здесь, на этих полках хранилась вся та мудрость, благодаря которой цивилизация была построена, а значит, может быть восстановлена заново. Сейчас, когда он готовился стать отцом, у него появилось новое отношение к будущему, ответственность за него. Его ребенок не должен стать паразитом, кормящимся на останках рухнувшей цивилизации. Нет, его ребенок не станет жалким попрошайкой. Потому что все было здесь. Все знания человечества! Вообще-то он пришел сюда взять несколько книг по акушерству и благополучно исчезнуть, но, пройдя в гулкой тишине главного читального зала, а потом побродив по этажам книжных хранилищ, он почувствовал такое волнение, что ушел из библиотеки в полубезумном состоянии. Нет, сегодня он не будет переживать и беспокоиться из-за книг по акушерству. Для них у него еще есть впереди время. Домой, почти не различая дороги, он возвращался в состоянии транса. Книги! Почти все знания человечества хранились в книгах. Но скоро он стал понимать, что одних книг недостаточно. Прежде всего, должны быть умеющие читать и пользоваться книгой люди. И еще очень многое должен он сохранить. Семена, например. Он должен поставить себе задачу, чтобы самые важные культурные растения не исчезли с лица земли. Неожиданно он осознал простую истину, что все цивилизации зависели не только от усилий человека, но и от других, на первый взгляд, не очень значительных вещей, которые во все времена, как оруженосцы, как добрые товарищи и друзья человека, шли с ним рядом. Если Святой Франциск мог приветствовать солнце как брата своего, то почему мы тоже не можем воскликнуть: «О братец Ячмень! О сестра Пшеница!» Он улыбнулся. Так можно дойти до того, что, проливая слезы умиления, причитать: «О дедушка Колесо! О друг любезный Бином Ньютона!» Все открытия науки и философии должны быть неотделимы от Человека, стоять с ним плечом к плечу, а все, что не связано с деятельностью Человека, звучит нелепо и смешно. В лихорадке детского восторга он спешил рассказать все Эм. А она, в неведении своего великого предназначения и без каких-либо намеков на успех, учила Принцессу приносить назад брошенную палку. Эм, как, впрочем, он и ожидал, не прониклась восторгом от открывающихся перед ней горизонтов.
– Цивилизация, – сказала она. – О, я знаю. Это самолеты, поднимающиеся все выше и выше и летящие все быстрее и быстрее. И все такое прочее.
– И самолеты, и искусство. Музыка, литература, культура, наконец.
– Конечно культура. Детективы, фильмы ужасов и негритянские джаз-банды, от которых у меня закладывает уши. Он расстроился, хотя понимал, что Эм немножко дразнит его.
– Кстати о цивилизации, – улыбаясь, говорила она. – Тогда все считали время. А мы даже не знаем, какой сейчас месяц. А нам нужно знать, когда у него будет день рождения, чтобы отпраздновать его не через два года. И тогда он снова понял – вот она разница! Вот они различия между мужчиной и женщиной. Она думала только о сегодняшнем дне, ей было гораздо важнее определить время рождения ребенка, чем задумываться о будущей судьбе всей цивилизации. И к нему снова вернулось ощущение собственного превосходства.
