Но народ отвечал ему: "Не ходи; ты один то же, что нас десять тысяч; для нас лучше, чтобы ты помогал нам из города". И стал царь у ворот, и весь народ выходил по сотням и тысячам. И приказал царь Иоаву, и Авессе, и Еффею, говоря: "Сберегети мне отрока Авессалома". И все люди слышали, как приказывал царь всем начальникам об Авессаломе.
(Даже если допустить, что столь непримиримый человек, как Давид, тем не менее сделался заботливым отцом по отношению к своему взбунтовавшемуся сыну, то зачем так подчеркнуто принародно отдавать приказы? Не хотел ли он таким образом загодя обеспечить доказательства своей непричастности к смерти Авессалома?)
Высокому суду и народу Израиля известно, чем кончилось сражение в лесу Ефремовом; двадцать тысяч человек войска Авессаломова были поражены в тот день, и лес погубил народа больше, чем истребил меч. Что же до Авессалома, то он скакал на своем муле. Когда мул пробегал под ветвями раскидистого дуба, Авессалом запутался волосами в ветвях и повис между небом и землею, а мул умчался.
И увидев это, некто и донес Иоаву. Иоав сказал ему: "Вот, ты видел; зачем же ты не поверг его там на землю? Я дал бы тебе десять сиклей серебра и красивый пояс".
(Эти слова Иоава, вполне сообразные тогдашним обстоятельствам, теперь как бы доказывают, что во всем виноват только он.)
Тот человек отвечал Иоаву: "Если бы положили на руки мои и тысячу сиклей серебра, и тогда я не поднял бы руки на царского сына; ибо вслух наш царь приказывал тебе, и Авессе, и Еффею: "Сберегите мне отрока Авессалома!"
(Невиновность Давида подчеркивается снова.)
Тогда Иоав сказал: "Нечего мне медлить с тобою". И взял в руки три стрелы и вонзил их в сердце Авессалома, который был еще жив на дубе. И окружили Авессалома десять окруженосцев Иоава, и били Авессалома, пока он не умер.
(При необходимости это можно выдать за еще одно доказательство вины Иоава.)
И взяли Авессалома, и бросили в лесу в глубокую яму, и наметали над ним огромную кучу камней. И все войско его разбежалось, каждый в шатер свой. Давид, сидевший между двумя воротами, узнал, что Господь отметил за него всем, которые подняли руки свои на царя, и что Авессалом мертв, тогда Давид смутился, и пошел в горницу над воротами, и плакал: "Сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!"
(Похоже, Давид и впрямь мучился. Его скорбь кажется неподдельной, впрочем, она выражается почти так же, как тогда, когда погибли Саул и Ионафан, Авенир и другие, то есть те, кто оказывался на пути у избранника Божьего и потому был устранен.) эй Господин Ванея был столь милостив, что велел доставить меня на носилках в дом No 54 по переулку Царицы Савской. Кажется, глаза мои сроду не видели ничего милее этого покосившегося домика со щербатым фасадом и просевшей крышей, за который приходилось платить в царскую казну немалые деньги.
Дома меня уж ожидала пришедшая раньше Лилит, а также мои сыновья Сим и Селеф и их мать Олдана; вот только Есфирь, любимая супруга моя, не вышла на порог приветствовать меня.
Я спросил, как она себя чувствует, меня отвели к ее постели. Есфирь лежала и улыбалась, но за время моего отсутствия она сильно сдала. Одеяло едва приподымалось над постелью, до того она исхудала.
– Ах, Есфирь, – вздохнул я, – нельзя мне было оставлять тебя. Она погладила мою руку.
– Сейчас же пойду в храм, – сказал я, – и пожертвую самого жирного барана, а потом куплю у левитов наилучших мазей и снадобий, которые наверняка тебе помогут.
Она подала остальным знак уйти, а мне – чтобы я сел рядом, и спросила:
– Ну как? Рассказывай. Я попытался изложить все, что увидел или узнал, как можно занимательней: о храме в Беф-Сане с его хитрыми священниками; о биточках, обернувшихся для Фамари, дочери Давида, страшной бедой; о замечательной находке в сарае Иоглии, сына Ахитофела. О суде над Иоавом, который задумал Ванея, а об отведенной мне роли я рассказывать не стал. Есфирь, любимая жена моя, слушала, и ее очам вернулась частица их прежнего живого света. В груди моей затеплилась новая надежда на ее выздоровление, и я сказал ей об этом.
– Это правда? – спросила она вдруг тоненьким детским голоском.
Таким голоском она говорила когда-то, в дни нашей юности, когда я, чаще в шутку, обещал ей, что Господь сотворит нам то или иное чудо.
– Это правда? – повторила она.
– Разумеется, – ответил я.
Она хотела засмеяться, счастливая, как когда-то, но лишь захрипела. Лицо ее побледнело, сделалось серым, она вцепилась в мою руку.
– Есфирь! – закричал я. Она задыхалась. Голова ее клонилась набок, казалось, Есфирь теряет сознание. Я нащупал ее пульс, он страшно частил.
– Воздуху, – прохрипела она. Я распахнул ставни, так как вынести Есфирь на крышу побоялся. Сима и Селефа я послал за лекарем-левитом, про которого слышал, что он полагается не столько на молитвы, сколько на знание человеческого тела.
– Поторопите его, – велел я. – Пусть называет любую цену, заплачу серебром.
Сам я остался рядом с моей супругой Есфирью, чья любовь ко мне была глубже любого колодца, осушал ей пот со лба, отирал губы, беспомощно наблюдая за тем, как она борется против ангела тьмы.
Пришел левит, тщедушный и скользкий человечек, который первым делом огляделся в доме, будто прикидывал, чего стоит обстановка. Потом он осмотрел зрачки больной, прижал свое крупное ухо к ее впалой груди.
– У нее в легких вода, – сказал он наконец.
– Ты сумеешь ей помочь?
– Ей нужно побольше воздуху.
– Она будет жить?
– Надо потихоньку вынести ее наружу, посадить и обложить подушками.
– Она будет жить? – повторил я.
– Молись за нее! – ответил он. – И молись хорошенько.
МОЛИТВА ЕФАНА, СЫНА ГОШАЙИ, ОБРАЩЕННАЯ К ГОСПОДУ В ВЕЛИКОЙ БЕДЕ
Господи, Боже мой! Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер, делаешь облака Твоею колесницей, шествуешь на крыльях ветра.
Преклони ухо Твое к рабу Твоему, который поклоняется Тебе до земли,
Сердце мое трепещет во мне, и смертный ужас охватил меня.
Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления раба Твоего, просящего толику вечной милости Твоей, чтобы облегчить муки рабы Твоей, чья любовь ко мне глубже самого глубокого колодца; помоги ей пережить эту ночь.
Велик Ты, Господи, и велики дела Твои; Ты вершишь чудеса, так сверши и это чудо, для которого Тебе довольно лишь пальцем шевельнуть.
Я же буду следить за собой, чтобы не согрешать языком моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый предо мною.
Я был нем и безгласен и молчал, и скорбь моя подвиглась.
Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь.
Поэтому я хочу воззвать к нему, ибо ему грозят нечестивцы; пусть бежит их, пока они не осудили его; тогда очищусь я в очах Господа и расстрою дело врагов моих.
Чего же я жду. Господи? Я уповаю на Тебя.
Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим. Ибо странник я у Тебя и пришелец, как и все отцы мои.
Пощади сей живой огонек, который дорог сердцу моему; пусть он не угаснет и светит дальше; отсту- пи от меня, чтобы я мог укрепиться, прежде нежели отойду и не будет меня.
С первыми розовыми лучами зари Есфирь, любимая жена моя, задышала легче, сердце ее забилось ровнее, пульс наполнился, и она заснула. Я пал ниц и возблагодарил Бога; левит получил пять шекелей серебром за работу, за мазь, которой он натер Есфирь, и за капли. Сам я, выпив теплого молока, ушел из дома и через южные городские ворота добрался до строения из разномастных кирпичей, в котором жил Иоав. Во мне спорили два голоса: один говорил, что надо предупредить Иоава, чтобы он бежал от суда. Другой сомневался: стоит ли, ведь он такой же преступник, как и все остальные сильные мира сего. А кроме того, я боялся стражи перед домом Иоава и гнева Ваней. Но слышался мне еще один голос, напоминавший о клятве и призывавший уповать на милость Божию, этот голос оказался сильнее остальных.
Подойдя к дому Иоава, я увидел там множество народа, люди суетились, бегали туда-сюда; какой-то человек Ваней схватил меня за рукав, спросил, кто я таков и чего мне тут надо. Я ответил, что приехал с друзьями в Иерусалим издалека, вчера мы собрались уже разъехаться, выпили на прощание в придорожной харчевне, чаша следовала за чашей, пели, веселились, а утром я очнулся в канаве, один, в плачевнейшем состоянии, а вообще-то я слыву человеком солидным, хорошим семьянином и исправно плачу все налоги или подати.
Выслушав это, человек Ваней велел мне убираться отсюда ко всем чертям, что я и поспешил исполнить. Тем временем у южных ворот собралась изрядная толпа, которая возбужденно гудела; говорили, будто Иоав убежал из дома и кто-то видел, как он пробирался в построенную Давидом скинию Господа. Тут же бились об заклад, спорили, удастся ли Иоаву попасть туда или же люди Ваней перехватят его.
