– Примерно в сорока – пятидесяти километрах, – подтвердил Захаров.
– И прямо на направлении возможного удара немцев. Всё ясно! Они хотят захватить Брауна!
– Несомненно, – кивнул Захаров. – Наши «друзья» из абвера задумали именно это. Непонятна пока во всём этом роль самого Брауна.
– Это мы выясним позже, когда вернём Брауна в Петроград живым. Вы поняли, генерал? Непременно живым! Ладно, это всё лирика, – остановил сам себя Ежов. – Давай займёмся делом. Набросаем план первичных мероприятий. Что у нас здесь? – Ежов указал на точку в квадрате, который очертил Захаров.
– Станция Узловая, – ответил тот.
– Свяжись с Генштабом, пусть отдадут распоряжение войскам, дислоцированным в этом районе, немедленно подключиться к поиску самолёта. И вообще. Все наши части, которые есть вблизи этого квадрата, необходимо подключить к поиску!
* * *
Командир спецназовцев принял крайний рапорт, повернулся к начальнику заставы:
– Товарищ старший лейтенант, вам пора!
Пограничник взял под козырёк, но исполнять команду не спешил, топчась на месте. Капитан прекрасно его понимал и не торопил. Пяток минут у них в запасе был.
Начальник заставы поёжился и не столько от пробравшегося под гимнастёрку холодка. Теперь в предутреннем сумраке строения заставы стали едва различимы. Но старший лейтенант помнил здесь каждую доску, каждый камень, потому что они прибиты и выложены его руками, его и его солдат, руками жён и детей комсостава. Дети… Всех загодя отправили подальше от границы, и они теперь отдыхали в лучших детских здравницах Союза. Два часа назад автобусы увезли жён. Теперь пришёл черёд мужчин.
Это было настолько противоестественно, что в голове помещаться никак не хотело. Когда-то он поклялся защищать этот рубеж пусть даже ценой собственной жизни, и клятве оставался верен даже сейчас, когда полученный приказ его, казалось, от неё освободил. Потому и не спешил старший лейтенант перекладывать ношу, которую давно привык считать своей, на чужие плечи.
– Может, никакого наступления не будет…
Старший лейтенант прекрасно понимал, что говорит ерунду, потому не придал словам вопросительной интонации. Понимал это и спецназовец: на пустой вопрос не ответил, просто дружески ткнул пограничника в плечо:
– Поспешай, старлей, теперь действительно пора!
Командир заставы сделал шаг, потом обернулся:
– Меня зовут Олесь, Олесь Гончар.
– Маргелов, Василий, – ответил капитан. – Бывай, Олесь, даст бог, свидимся!
* * *
«Идём на вынужденную посадку!» Сообщая эту новость пассажирам, стюардесса мужественно пыталась выглядеть невозмутимой, слова прозвучали чётко, хотя губы девушки заметно тряслись.
Заметив, как побледнел фон Браун, занимающий соседнее сидение Улссон, наклонившись к самому его уху, прошептал:
– Не стоит беспокоиться. Неисправность самолёта не столь велика. Экипаж справится.
– Откуда тебе известно? – Браун подозрительно покосился на соседа. – Или… это твоих рук дело?!
– Тише, – попросил Улссон. – Ты привлечёшь к нам ненужное внимание, а это преждевременно.
– Что значит «преждевременно»? – столь же нервозно, но уже значительно тише спросил Браун. – Не хочешь ли ты сказать, что в скором времени станет своевременно? Да? Я угадал? Нет, это точно твоих рук дело!
– Да успокойся ты, – продолжил урезонивать Брауна Улссон. – Моих рук дело… Как видишь, мои руки при мне, а те, которые это сделали, остались в Кёнигсберге и теперь, вероятно, сжимают винтовку…
Этот диалог не привлёк внимания других пассажиров, их в данный момент интересовала собственная безопасность. Но было одно исключение. Девушка, сидящая сзади Брауна и Улссона, вслушивалась в их разговор с большим вниманием, не упуская ни слова.
Тем временем самолёт соприкоснулся шасси с землёй и, подпрыгивая, покатил по какой-то не очень ровной поверхности, пока не остановился. По салону прокатился вздох облегчения. Кто-то прильнул к иллюминаторам, пытаясь рассмотреть, что за бортом, кто-то стал вставать с места.
Стюардесса, губы которой перестали дрожать, требовала от пассажиров не покидать места, пока их не пригласят к выходу.
Наконец двери открыли. Один из членов экипажа спрыгнул на землю, и вскоре выкидной трап прилёг к борту самолёта, всех пригласили на выход.
Очутившись на твёрдой почве, пассажиры первым делом осматривали то, на что они приземлились. Рассмотрев, реагировали примерно одинаково: женщины охали и ахали, мужчины качали головами. Молоденький лейтенант (на борту было несколько военных) аж фуражку на затылок сдвинул.
– Ни себе фига! – удивлённо-восторженно воскликнул он. – Дамы, пардон! Мы это что ж, на просёлочную дорогу сели?! Ай да пилоты! А ведь вполне могли гробануться!
– Ну что, – зло прошипел Браун стоящему рядом Улссону. – Ты и теперь будешь утверждать, что опасность была не столь велика?
– Так ведь сели же? – ответил тот, но было видно, что и ему стало не по себе. – Я считал, что в Союзе неплохие дороги, не автобаны, но всё же…
– Неплохие, – ответил Браун, – возле Москвы и Петрограда, ну, и ещё кое-где. А вот куда нас занесло по твоей милости…
– В Западную Белоруссию, – сказал Улссон. – Километрах в сорока должна быть граница…
– Что?! – воскликнул Браун и сразу перешёл опять на шёпот: – Какого черта мы здесь делаем?
– Сейчас около полуночи, – посмотрел на часы Улссон. – Ровно в четыре часа наши части атакуют союзную границу как раз в этом районе. Думаю, часам к десяти мы будем в расположении наших войск.
– Ради того, чтобы вывезти меня в Германию, вы решились на военную операцию? – изумился Браун. – Да вы с ума сошли?!
– Остынь, приятель, – усмехнулся Улссон. – Ты всего лишь побочная цель операции, основная – Пруссия. Пора вернуть её в материнское лоно!
– Ну да, конечно, – горько усмехнулся Браун, – эк меня занесло. А, кстати, разве я давал согласие на возвращение в Германию?
– Давал, не давал, какая теперь разница? – пожал плечами Улссон. – Раз ты меня не выдал гебистам, то, значит, не был против, вполне, на мой взгляд, достаточно.
– На твой взгляд? – презрительно прищурился Браун.
– Извини, – проглотил обиду Улссон, – ты совершенно прав. Мой взгляд тут совершенно ни при чём. Но такого же взгляда придерживается и мой шеф, адмирал Канарис, и… – Улссон сделал многозначительную паузу, – сам фюрер!
Браун поёжился, то ли от того, что при нём помянули Гитлера, то ли от утреннего холодка, шмыгнувшего за воротник – поди, пойми?
