— А к Палинскому… того… ну, разбойники… были когда-нибудь? — полюбопытствовал Федор Кузьмич. Гаспар перелистнул ползаписной книжки, но на нужное место попал сразу.
— Козьма Федотыч Веревкин. Лето от основания Киммериона… не записано, точную дату потом проверю. Знаменит умением выпивать заветный ковш и в том ковше исчезать. Изловлен графом Сувором Васильевичем при попытке кражи столового серебра и сброшен прямо в озеро, где подобран бобрами и передан почти полностью всеми частями господину Вергизову для дальнейшего употребления, буде таковое возможно. Дальнейшая судьба неизвестна. Потай Соломеевич Опня, разбойник. Изловлен… извините, бумага стерлась, карандаш плохой попался. Сброшен… Передан… Ну, тут все то же самое. — Гаспар закрыл книжку. Четыре случая за последние почти двести лет. Все четверо пойманы и сброшены. Результат… ну, летальный результат. Две версты лететь, а потом обратно взбегать пока что кроме Палинского никто не умеет.
— Совершенно ненужное умение, — ответил Федор Кузьмич, — кстати, вы, господин академик, упомянули кого-то мне неизвестного. Кто такой дикий мужик Ильин?
Гаспар почему-то смутился. За него ответил гипофет.
— Дикий мужик Ильин, по моим данным, единственный автохтонный житель Киммерии, живет здесь дольше, чем киммерийцы. Является на берегу Рифея при впадении ручья Уй семью верстами выше Селезни и орет. По дальности ото всех прочих возможных мест проживания теоретически числится жителем Триеда. По национальности, возможно, вогул. Но внятных звуков не произносит. Последний раз видан…
— Интересно… Скажите, Веденей Хладимирович, а почему я о нем никогда не слышал?
Веденей наконец-то засмеялся, впервые с тех пор, как пришел к нему на Витковские выселки академик, с тех пор, как говорить ему пришлось больше по-киммерийски, чем по-русски, а занятие это утомительное.
— Вы о нем слышали, Федор Кузьмич. Выражение «Нужен ты мне, как Ильин» знаете? — Любимая ругань Гликерии Касьяновны. Но я не думал…
— Вот именно. Это он и есть. Посмотрите в «Занимательной Киммерии».
Смотреть в книгу в присутствии автора было неловко, но пришлось. Там значилось:
«ИЛЬИН — дикий мужик. Эвфемизм. Употребляется вместо ругательства. Иногда плавает в корыте и гребет ложками».
— А зачем он гребет ложками?
Гаспар покраснел.
— Видите ли, Федор Кузьмич… Ильин ведь никому, ну решительно никому не нужен. Ему это не нравится, обратить внимание на себя хочется, ну… он тогда садится в корыто и ложками загребает… Да не надо про него думать, он безвредный, от него даже польза когда-то была, говорят…
— От него еще много вреда будет. Но это потом! Потом! — сказала Нинель, словно бы рассердившись, — Ехать скоро, Федор Кузьмич. Нужно просить хозяина, чтобы через архонта нам соседа с лодкой на два дня предоставил. По этой Селезни кроме соседа никто не проплывет, а он… пониженный в должности из-за того, что его бобры невзлюбили. Архонт на прямой конфликт с бобрами не пойдет, словом… Словом, в городе скоро архонта менять придется. Хотя на этот раз еще сойдет…
Гаспар спрятал записную книжку. Гипофет достал перчатки. Ясно было, что они готовы уходить, но Федор Кузьмич сделал какой-то жест, по которому всем стало ясно: старик совещание оконченным еще не считает.
— Сегодняшнюю беседу слышали только мы. Направленных микрофонов и прочей гадости в Киммерии пока нет. Но я полагаю, что факт покушения на мальчика, попытки его похищения… даже если судьи знать не знали, что речь идет об… особом мальчике… Словом, в Москве кто-то уже знает, что особый мальчик — здесь. И попытки будут продолжаться. Чего нам ждать? — вопрос был обращен прямо к Нинели.
— Похищений, Федор Кузьмич. Точнее, всяких покушений на похищения. Шантаж тоже будет, стрелять будут, танки-пушки поедут… и не приедут, и всё по дури, по дури — не выйдет ничего. Была щука на яйцах — будет щука под яйцами, змея такая… Ох, не хочу я, Федор Кузьмич, туда глядеть, глаза бы мои не глядели — такой мальчик хороший… Хоть бы пальцы были у него здешние — все бы дольше в Москву не забирали. А заберут, сам себя заберет… Царь Киммерийский.
Последние слова упали — словно булыжник с горы. Нинель замолчала, видом своим являя крайнее истощение. Федор Кузьмич понял, что перегнул палку и отнюдь не старческим голосом заорал:
— Доня! Иди с нашатырем, полотенце мокрое неси! Нине полежать надо, на лоб ей мокрое холодное полотенце положи, на шею горячее, на сердце холодное, на ноги тоже горячее, да горчицей, горчицей его пропитай, чабрецу завари, лимонника выжми, донника накапай, пустырника добавь!..
Выполнить все это в одиночку было очевидным образом невозможно, но Доне еще и не такое иной раз случалось творить, за одними словами она умела в замочную скважину слышать другие. Старец, академик и гипофет остались втроем. И долго смотрели друг на друга.
— Да, — после тягостного размышления сказал Федор Кузьмич. — Это мы решили напрасно. Никакой уверенности у нас в этом быть не может. Хуже того, более чем вероятна уверенность в обратном. Ничего не остается… Вы не возражаете?
Старик закатал рукава и положил жилистые, покрытые редкими седыми волосами руки на стол перед собой — расслабленно, безвольно. Потом руки обрели отдельную жизнь: правая взлетела, указательный палец как револьверное дуло указал на все четыре угла потолка, на окно, на углы стола, потом — на левый и правый глаз старца, после чего левая рука заслонила оба глаза. Федор Кузьмич протянул обе руки перед собой и правой изобразил что-то вроде продления пальцев левой, он предлагал — поскольку боялся прослушивания — перевести разговор на киммерийскую азбуку жестов, язык не менее тайный, чем минойская пиктография. Гаспар удивился, но рукава тоже закатал. Руки Веденея как птицы из клетки выпорхнули из складок плаща и изобразили над столом что-то вроде танца маленьких лебедей: так гипофет выразил свой восторг, что еще и эта секретная знаковая система наконец-то пригодилась.
Мизинец Федора Кузьмича поклевал по столу, как цыпленок, потом совершил спиралеобразное движение очень высоко вверх. Гаспар с сомнением вывернул ладони и потер их тыльными сторонами. Федор Кузьмич парировал простым указанием в сторону комнат хозяина: хотя путешествие по двуснастной реке Селезни для лодочника Астерия и было запретно, но Подселенцев должен был этот вопрос уладить.
Руки Веденея вновь запорхали. Он погладил воображаемую бороду (признал наличие опасности), затем щелкнул указательным пальцем о внутреннюю часть сустава большого, словно сбрасывая пушинку (ничего, справимся). Потом приложил мизинцы к ушам — попросил извинения, высунул язык (указал на наличие еще одной, более серьезной опасности), потом изобразил нечто вроде завинчиваемого шурупа, ткнул левым указательным между указательным и средним на правой руке, что в сочетании с предыдущим знаком означало — «арбалет». А поскольку потом Веденей погладил себя по лбу и по зубам, никаких сомнений не осталось: при впадении-выпадении Селезни в/из Мурло/Мурла имеется стража бобров, вооруженная арбалетами.
Федор Кузьмич ответил знаком, понятным во всем мире, пошевелил пальцами, слово пробовал качество материи. Да, конечно, от бобров проще всего было откупиться. Потом он последовательно отжал от ладони все пять пальцев на левой руке, держа поднятым указательный палец левой и шевеля левым же мизинцем. Соответственно, цена зависела от того, сколько народу будет в лодке, не считая мальчика (указательный палец) и рулевого (шевелящийся мизинец). Веденей сложил два мизинца вместе, а потом чиркнул себя по горлу трижды: за Астерия придется платить как за троих, иначе — хана. Федор Кузьмич подумал, ткнул пальцем в грудь себя. Собеседники кивнули. Вопросительно показал на Веденея, тот помотал головой, затем пальцами нарисовал в воздухе треножник, а над ним — клубы дыма. Он не мог оторваться от гипофетской работы. Гаспар согласно кивнул, положил руки к себе на плечи накрест и поклонился, выражая согласие ехать, но потом переместил на бицепсы, раздвинул на ширину чего-то вроде слоновой ноги — и резко откинул голову назад, выражая вопрос.
Федор Кузьмич только губами сделал «О»: никто Варфоломея и не спросит, поедет как миленький. Но Гаспар обвел рукой вокруг шеи (рабский ошейник) и показал в сторону хозяйской комнаты: как-никак владельцем раба Варфоломея был старец Роман. Веденей улыбнулся и покрутил пальцами у висков: это был вовсе не знак того, что старец рехнулся, этим движением обозначались «пукли» парика, иначе говоря — сам граф Палинский, а его кто ж в Киммерии не уважает? Граф Палинский, наследник породистых столбовых дворян, владел высокогорным замком, торчавшим из тумана, скрывающего Киммерию, столь давно, что казался одним из основателей города, хотя вообще-то его замок располагался вне объема Киммерии, он находился над ней. Но даже Вечный Странник Мирон Вергизов не считал зазорным таскать в замок на собственном горбу ежегодные подарки киммерийцев. Великий Змей позволял Палинскому прыгать через свою спину в озеро и взбегать вверх по тропке в две версты длиной. А что к ношению парика Палинский привержен, так едва ли это самый большой грех на свете.
