от тела, а уж там я обеспечу ему непередаваемые ощущения на грани смерти. Да, работа с нервами — это непросто, но мне ведь не сращивать их нужно будет, а просто слегка побить током. Условно, конечно, а не буквально, ибо воздействие должно быть достаточно тонким, чтобы причинить боль, но не пережечь нервы… — … я ра-кха-кха… расскажу! Без услови…ий.
И бедняга запел соловьём, мыслями выдавая куда больше, чем словами. Но даже так я, по прошествии нескольких неприятных для Тоширо минут, получил достаточно информации, чтобы гарантированно выйти на кого-то не менее осведомлённого.
А раз так…
Его крики стали усладой для моих ушей, и даже заставили меня улыбнуться. Он действительно считал, что я не узнаю о его самодеятельности, когда он только о ней и думал? Одно только то, что я оставил его в живых, убив всех остальных, уже как бы намекало на имеющееся у меня знание относительно того, кого я беру в плен. Не просто самого сильного псиона, нет. Того, кто контролировал выполнение поставленного неким стариком, — лицо которого я всё-таки вычленил из агонизирующего разума Тоширо, — задание. Локального лидера террористов, готового принести невинных людей в жертву ради своих амбиций… и доступа к стабильному разлому, о котором я ещё поговорю с одним не в меру скрытным носителем императорской короны. Ведь если есть у Штатов, то должен быть и у нас, а это — принципиально иной уровень в попытках понять механику искажения пространства.
Но сейчас, проводив взглядом подхваченную ветром кроваво-костяную мелкодисперсную взвесь, я взял курс на главный храм культа, который не переживёт это… утро, если по местному времени.
Страна восходящего солнца, как-никак…
Глава 18
Финальные штрихи
Вопросы морали интересовали людей во все времена, будь то седая древность или современность, благодаря псионике ставшая в истории человечества новой, ни на что не похожей вехой. Кто имеет право отнимать жизнь? Должен ли отнявший жизнь умереть? Как поступать с теми, кто не вписывается в нормы сложившегося общества?
В подростковом возрасте я и сам много думал о таких вещах. Не потому, что был дофига умный или преисполнившийся в своём сознании, а совсем наоборот: мне недоставало жизненного опыта и осознания своего места в этой самой жизни. Последнего и сейчас, пожалуй, недостаёт, но у меня хотя бы есть цель, способная на какое-то время заменить собой смысл. И — да, это кардинально отличные друг от друга понятия, кто бы что ни говорил.
Смысл без цели существует с тем же успехом, с каким существует цель без смысла.
Уничтожение культа — это тоже своего рода цель. Но смысл… Меньше жестокости в мире от моих действий не станет, ибо выбранный мной метод просто замыкает порочный круг ненависти. Даже у культистов должны быть родители, дети, друзья и любимые, которые не обрадуются, узнав о бесславной гибели близких им людей. А уж сопоставить теракт на территории Российской Империи с последующей за этим скорой расправой и раскрытием культа Смерти, — а подчищать я за ними не собирался, — сможет и полный дурак. Я даже не уверен был в том, что на японских островах массовая резня, начало которой я положил три часа назад, не станет национальной трагедией. Ведь культ прорастил свои корни так глубоко, что я уже устал их выкорчёвывать. Не все, отнюдь не все люди, встающие на моём пути, напрямую относились к культу, но ни один из них не был готов отступить в сторону. А те, кто был готов, в мыслях клялись отомстить… и таких я не отпускал. Потому что если я могу выдержать многое, если не всё, то моя страна и близкие люди подобными возможностями не располагают.
Так что превентивное устранение угроз — самый что ни на есть разумный подход, предложенный моим отрезанным от чужих эмоций разумом.
Но даже у этого разума, рационального и холодного, было желание. Не то желание, что обусловлено эмоциями, а то, что проистекает из логичных, рациональных выводов. Из выгоды, если хотите. И для меня этим желанием стало убийство лидера культа Смерти, от которого я не отрывал своего взгляда ни на миг. Он бежал, менял укрытия и стремился раствориться среди себе подобных, но я неуклонно следовал за ним. Уничтожал храмы и убежища, убивал культистов — и всё это на глазах человека, вложившего в возвышение культа всю душу, если она у него вообще была. По крайней мере, боль, испытываемую псионом пятого ранга, я улавливал регулярно… и упивался ей, испытывая какое-то мрачное удовлетворение. Понимал, что так нельзя. Хотел остановиться, просто доделать работу и забыть об этом…
Хотел, но продолжал не убивать, нет.
Разрушать.
Здесь и сейчас затянувшаяся игра в кошки-мышки подходила к своему логическому завершению: старик, поняв, что я от него не отстану, решил принять смерть и сохранить хотя бы часть своего культа в целости. Оставил убежище и направился в Токио, в самое, так сказать, сердце своей «преступной империи». Не знал, болезный, что с его кончиной я не остановлюсь, и что большая часть старейшин уже занята растопкой его личного котла на том свете, а местоположение оставшихся, избравших в качестве укрытий самые надёжные убежища культа, я отслеживал уже давно. И ни одна тайна культистов не оставалась для меня таковой, ибо всё, что знали посвящённые из числа обычных людей, знал и я.
Так что на верхние этажи шикарного небоскрёба я поднимался, предвкушая скорую расправу над смирившимся со своей судьбой главой культа.
Он уже выгнал всех подчинённых из некоей просторной залы, обставленной в старинном стиле. Деревянные полы, стены и потолки, низкая, рассчитанная на сидячее положение мебель, свечи, картины и много, много цветов, среди которых преобладал, конечно же, столь любимый культом символ. Хиганбана, красивый, пугающе красивый цветок. Его изображение было высечено на деревянных стенах и изображено на картинах, выжжено на висящих у дверей свитках и отлито в виде печатей, закрывающих тубусы с документами. Даже единственная тусклая люстра — и та внешне напоминала перевёрнутую хиганбану, высеченную из цельного куска древесины. Не любовь, но фанатизм. Не религия, но одержимость. Буквально культ, возведённый вокруг безобидного, в общем-то, цветка, которому человеческое воображение приписало крайне мрачные свойства.
Сам старик сидел сейчас за низеньким столиком, и сосредоточенно, не отводя взгляда от своих рук, занимался столь популярной на востоке каллиграфией. На лице — ни страха, ни ярости. Лишь холодная отстранённость. Руки не дрожат, спина прямая, и даже испарина на его лбу до
