современных искусствоведов могли бы печататься в «Старых годах». Вот, посмотрите, какой прекрасный Тархов, я его на днях приобрел. Я ценю его не меньше Грабаря. Ну а для вас, милейшая Анна Петровна, у меня есть па-а-а-трясающие новости. Орловский наконец попался! У него опечатали квартиру! Ту самую доску, которую вы искали, он продал каким-то спекулянтам за восемь тысяч. Каков жук! И есть же такие люди, которые могут сразу отвалить такую сумму! Страшно подумать! Тут не знаешь, где пятьсот рублей нa крохотный этюд наскрести, а тут восемь тысяч… Ну, об этом узнали какие-то жулики, у которых он за бесценок, за какие-то гроши купил эту доску. Они на него напали, проломили голову. Вмешалась милиция, громил схватили, а у Орловского опечатали квартиру. Мне буквально только что звонил один верный человек, который все знает. А Орловский в больнице, у него произошло что-то вроде инфаркта от расстройства, да и голова вся разбита.
– Ну а где доска Дионисия, Анатолий Борисович?
– В МУРе, дорогая, в МУРе, как вещественное доказательство. Не желаете ли хорошего французского коньячку?
Даже профессор Андреевский, хоть он в этот день и сидел за рулем, выпил глоток, а Анна Петровна выпила полную стограммовую рюмку. У нее буквально гора свалилась с плеч – не надо больше собирать взаймы денег, Дионисий наконец в государственных руках.
Канауров махал им вслед руками, даже выбежал на площадку провожать. Не у него опечатали квартиру и не его ударили по голове.
Отъехав довольно далеко от дома Канаурова и остановив машину, Андреевский произнес короткую наставительную речь:
– Если еще раз ввяжетесь в уголовщину, не буду просматривать в рукописях ваши статьи – раз, не буду вам звонить по вечерам со скуки – два, а в-третьих – это типичное мальчишество, а вы – почтенная интересная дама, которая мне нравится. Поехали на Петровку, без меня там с вами не будут разговаривать.
На Петровке пришлось долго ждать приема к дежурному. Рядом с ними в очереди сидела плачущая молодая женщина, ее избил бывший муж, вернувшийся из заключения. По коридору провели под конвоем мужчину с перевязанной рукой.
Андреевский разговаривал с дежурным один на один, не допустив Анну Петровну в кабинет. Потом они долго ждали полковника Александрова. Того на месте не оказалось, и с ними стал заниматься моложавый очень суровый майор. Прочитав заявление Анны Петровны, он недовольно заметил:
– Самодеятельностью занимаетесь? Сразу нужно было заявление писать, а не ждать, когда они к нам сами попадут, – и при них позвонил: – Товарищ генерал! Тут по делу Орловского очень ценное заявление сделано. Да, профессор Андреевский тут. Крупнейший эксперт по вопросам искусства. Да, проверил. Очень просят увидеть икону. Есть. Есть. Подождите, товарищи, в коридоре. Сейчас приедет полковник Александров.
Примерно через полчаса с ними провел долгую беседу полковник Александров, изрядно пожурив Анну Петровну:
– Все комиссаром Мегрэ хотят заделаться. А если бы вы эту доску купили и вас бы вместо Орловского по голове ударили, приятно было бы? Товарищ, профессор совершенно правильно вас осуждает. Удачно для вас все обошлось.
Двое сержантов внесли завернутого в брезент Спаса и, козырнув, удалились.
– Говорите, цены нет, товарищ профессор? Вещь-то, видно, старая, дерево топором тесано. Говорите, ей место в музее? Наверное, там она и будет. Владелец ее – Орловский – очень странная фигура, мы даже не знаем, кем больше надо заниматься: теми, кто его избил, или им самим. Кстати, никакой он не Орловский. После войны он переменил фамилию, мы докопались, что в прошлом его судили за мошенничество и воровство. Если бы вы знали, товарищ профессор, как нам надоели эти иконные жулики, я их зову «иконных дел мастера», просто конца и краю не видно. Дай бог, как-нибудь покончим с иконной уголовщиной. Общественность нам должна сильно помочь. Надо, чтобы у иконщиков в каждой области под ногами земля горела.
Полковник Александров отдернул брезент, и Андреевский и Анна Петровна увидели волновавшую их доску Дионисия. Профессор Андреевски задумчиво сказал полковнику:
– Долгий путь проделала эта доска, пока она попала в ваш кабинет, товарищ полковник.
Клеймо девятое
И пыль веков
В тринадцатом веке татары полностью выжгли город и посады. Были разорены и окрестные монастыри – редкие златоверхие очажки образованности среди болотистой поймы. В Спасском, особенно любимом княжеским двором монастыре, на высоком хорошо укрепленном холме на берегу Волги затворился бежавший на лодке из погибающего города князь с княгиней, княжичем и остатками дружины.
Татары долго не могли взять монастырь. Только на третьи сутки ворвались они внутрь в обугленное и обглоданное огнем русское гнездовье. Все защитники были мертвы. Даже их мертвые стройные тела были надменны и страшны низкорослым татарам. В белокаменном соборе оборонялись до конца последние, среди них – княгиня в мужской кольчуге и шлеме, князь погиб раньше, пронзенный татарской стрелой на стенах.
Переступая через труп княгини, татарин был поражен, увидев русую косу, выбившуюся из-под шлема.
Собор был разграблен и подожжен – сгорел иконостас со всеволодовскими и киевскими иконами.
Когда немногие уцелевшие в лесах жители и монахи после ухода татар вернулись через несколько дней в город и монастырь, то среди обгорелых балок, изувеченных трупов они увидали удивительное зрелище. В обгорелом и почерневшем соборе живой семилетний княжич, зажегши тоненькую свечу, у обугленного образа Спаса тоненьким чистым голоском молился о невинно убиенных. Это сочли чудом. Княжич был завален убитыми воинами, прикрывшими его своими телами. Выросши, княжич стал известным князем, вошедшим в историю России.
У единственно уцелевшего образа Спаса постепенно собралась братия. Беднее, но все-таки достаточно прочно вновь отстроили монастырь, срубили трапезную, кельи, выкопали глубокие монастырские погреба с несметными бочками солений – извечной русской услады… Жизнь потекла вновь. Монастырь встал из пепла быстрее, чем город. Город, до татарского погрома бывший одним из богатейших и крупнейших среднерусских городов, до восемнадцатого века так и не достиг своей домонгольской численности. Не стало посадов, вся жизнь теплилась за старыми валами. Там, где раньше было сто дворов, стало двадцать, и раскинулись они широко – с баньками и садами, как в деревне. Каменное строительство прекратилось. Большой городской собор, сожженный татарами, так и не отстроили, только выровняли обломки стен и покрыли вместо сводов деревянной крышей. И колоколов больших не стало – не лили на Руси в ту лихую годину больших колоколов, боязно стало благовестить о приволье и широте земли русской.
В Спасском монастыре монахи обвязали собор коваными скрепами, залатали кирпичом выбоины, поставили новую кирпичную приземистую главу и служили по-прежнему.
